Охотники за удачей

— А где будете спать вы? — спросил Врублевский.

— Здесь же, на раскладушке. Не волнуйся, я не очень люблю диваны, особенно старые. Пружины впиваются в ребра. Раскладушка в этом отношении удобнее.

Врублевский украдкой провел рукой по дивану — он был мягкий и удобный. Посмотрел на старого художника, деловито разбирающего раскладушку, и тихо попросил:

— Простите меня, Григорий Владимирович… Если можете…

— Я на тебя и не обиделся, — сказал Ключинский. — Я вполне сознательно отдал тебе эту квартиру. Более того — я сделал это с тайным умыслом. Рано или поздно ты должен был осознать, что происходит вокруг и что делаешь ты. И я хотел, чтобы ты понял то, что в этом мире есть вещи куда более ценные, чем деньги, роскошь, вкусная еда и машины. Что можно жить совсем другой жизнью и быть счастливым… У нас сейчас очень много людей, которые оступились, мы их ненавидим и отталкиваем, вытесняя из нашего мира. Мы их не пускаем к себе, а они, озлобившись, в свою очередь мстят нам. А я не хочу ненавидеть и не хочу воевать. И я не хочу, чтобы ты воевал и ненавидел. Я привязался к тебе. Ты сделал очень много зла, и теперь тебе потребуется много сил, чтобы исправить это зло. Но не воюя с ним, а умножая доброту в мире. В этом мире живут не только палачи и убийцы — помни об этом. В этом мире много художников и поэтов, артистов и скульпторов, очень много умных, добрых и честных людей. Много добрых книг и красивой музыки. Много преданных и любящих женщин, верных, умеющих прощать друзей. Нужно помнить об этом.

— Вы хороший человек, Григорий Владимирович, — сказал Врублевский. — Но таких, как вы, очень мало. Остальные меня не простят и не примут…

Дверь в комнату Сидоровского распахнулась, и мрачный капитан прошествовал через гостиную к выходу.

— Пойду, покурю на крылечке, — сказал он. — Что- то неспокойно на душе… Мало ли что…. А мы спим….

Он вышел на улицу, а Врублевский улыбнулся и кивнул ему вслед:

— Меня пошел сторожить, чтобы не сбежал. А вы говорите…

— Не осуждай его, — сказал Ключинский. — Ему тоже нужна помощь. Он немало перенес. Сложно простить, когда тебе причинили боль. Обойденное сердце — черно и сухо. Требуется время, чтобы возродить его из пепла.

— Я не осуждаю, — сказал Врублевский. — Честное слово, я сейчас отдал бы очень многое, чтобы вернуть время назад и стереть то, что я сделал за эти года… Но не все так просто. Вы очень хороший человек, Григорий Владимирович, добрый и умный, но вы — идеалист. Вы слишком добры к тем, кто вас окружает. Мне бы очень хотелось, чтобы все было так, как вы говорите, но — увы! — это невозможно. Поверьте — я лучше знаю этот мир. Вы над ним рассуждаете, а я в нем живу. В самом центре этого пекла, посреди самой вонючей и радиоактивной грязи. Есть такие, как Солоник, такие, как Чикатило, Мадуев и иже с ними. Их нельзя уговорить остановиться, их можно только остановить.

— Да, но не ради наказания и расправы. Мы не судьи, мы не имеем права судить. Мы имеем право только прощать. И что касается Солоника и Мадуева… Даже Бог разрешает защищать и защищаться. Их нужно изолировать и давать им точную и четкую оценку. Но есть огромная разница между «защищаться» и «карать». Нам нужно определиться, кто мы: люди, или палачи? В основе любого суда должно быть милосердие — это было сказано еще тысячи лет назад.

Вы хороший человек, Григорий Владимирович, — повторил Врублевский. — И наверное, я недостоин вашего милосердия… Я не могу оставить все так, как есть. Знаете, какие хорошие люди погибли? И виноват в этом н Я ведь внес свою лепту в гибель Наташи Сидоровской и ее сестры, Миронова, того бедолаги-бомжа… Нет, оставить все, как есть, я не могу. И не хочу. Я помогу Сидоровскому. Не знаю, будет ли это правильно, но… Пора ложиться спать, Григорий Владимирович. Сегодня действительно был тяжелый день… Завтра будет другой день. И может быть, он будет лучше… Спокойной ночи…

Врублевский проснулся, когда солнце уже вовсю светило в оконце избы. Сладко потянулся, посмотрел на Сидоровского, посапывавшего тут же, в комнате, на раскладушке Ключинского, и усмехнулся:

— Наш бравый вояка самовольно оставил свой пост. Два наряда вне очереди.

Просматривающий за столом утренние газеты Ключинский поднял голову и улыбнулся в ответ:

— Я его сменил на посту. Притомился парень… А он, оказывается, упрямый. До рассвета нас охранял, невзирая на мои просьбы. Только в семь утра сдался, когда рассвело.

— А который сейчас час?

— Десять утра.

— Ого! — удивился Врублевский. — Пора вставать. Девушки уже проснулись?

— Да, одеваются, — сказал Ключинский. — Пора готовить завтрак. Надо покормить ребенка и поесть самим… Капитана пока будить не будем…

— Я уже не сплю, — поднял голову Сидоровский. — Доброе утро.

— Доброе, — кивнул ему Ключинский. — Ох, у меня же нет больших кастрюль… Что же делать? Придется готовить в нескольких маленьких… Лариса, — обратился он к входящей в гостиную девушке. — Вы поможете мне? Одному мне будет сложно управиться. Теперь нас пятеро, и…

— Шестеро, — послышался от дверей незнакомый голос. — Пятеро разгильдяев, оставивших подходы к дому без присмотра, а шестой… Шестой тоже не прочь перекусить.

Все повернулись и посмотрели на стоящего в дверях человека. Лет шестидесяти, высокой, крепкий… пожалуй, даже слишком крепкий для своих лет, с аккуратной белой бородкой и ровно подстриженными усами, делающими его чем-то похожим на американского актера Шона Коннери. Пышная шевелюра седых волос, насмешливые голубые глаза на обветренном открытом лице… Вновь прибывший оглядел собравшихся в комнате и, заметив выходящую из спальни девочку, подмигнул ей.

— Привет. Помнишь меня, Света?

— Нет, — сказала она. — Не помню. Вы кто?

— Я был близким другом твоего дедушки и твоего пилы. Ты была совсем маленькая, когда я приезжал последний раз. Меня зовут дядя Коля. Николай Николаевич Лихолит… Что ты так побледнел, Григорий? — спросил он Ключинского. — Можно подумать, не ждал старого друга… Неужели, действительно не ждал? Странно, я думал, вы знаете, что некто «Толстяк» позвонил по просьбе «тети Наташи» господам Врублевскому и Лихолиту. Я приехал. Рады?

Он поставил на стол дипломат, положил рядом трость и, подойдя к стоящему с понурым видом художнику, обнял его.

— Не делай такое кислое лицо, Григорий, все же столько лет не виделись… А ты постарел. Блеска в глазах не вижу. Мечтательность осталась, а вот блеск пропал. Это потому, что один живешь. Совсем затворником стал. Нашел бы себе хорошую девчонку…

— Коля… — попросил Ключинский.

— Ну хорошо, хорошо… И все же ты подумай насчет хозяйки, а то заплесневеешь тут, среди картин.

— О женщинах никогда не поздно думать. И жениться для этого совсем не обязательно. Ну, вот и покраснел, а то стоял бледно-зеленый, как будто мое появление тебя расстроило… Ну, здравствуйте, люди добрые. Давайте знакомиться? Как вам уже известно, меня зовут Николай Николаевич.

— В последний раз, насколько я помню, вас звали Семен Семенович, господин полковник, — сказал Сидоровский.

— Так это ж когда было! — рассмеялся Лихолит. — Мы с тобой, Сережа, лет семь назад виделись? Теперь Николай Николаевич… Николаем Николаевичем уже и останусь. Развалили мою контору, едва ли не до основания. Теперь я — консультант. Всего лишь консультант… Так, с Ключинским, Сидоровским и Светланой мы знакомы… С этой красивой девушкой я потом плотнее познакомлюсь. Это требует куда больше времени… А это, стало быть, тот самый молодой человек, что тебя сюда переселил? — посмотрел он на Врублевского. — Владимир Викторович Врублевский, бывший офицер, бывший бандит, ныне — «партизан»… Эй, ребята, что вы все такие грустные? Как побитые? Скажите, кто вас, маленьких, обидел — я заступлюсь…

— Вот этого мне как раз очень бы не хотелось, — пробормотал Ключинский.

Лихолит весело рассмеялся, снял модное темно-коричневое пальто, кинул его на стул, отправил туда же белый шарф и перчатки и остался в светло-коричневом, шитом явно на заказ костюме. Табачного цвета рубашка, бордовый галстук, кофейного цвета носки и лакированные коричневые туфли довершали его наряд. Скинув пиджак, Лихолит засучил рукава и, ослабив галстук, сообщил: