Охотники за удачей

— Вот именно, что «никогда не подводил», — подтвердил редактор. — Ведь почувствовал ты что-то, когда взялся за это дело, начал его… Значит, было предчувствие? Так не останавливайся же на полдороге!

— Но…

— Послушай, — рассердился редактор, — полчаса назад у меня сидел Евдокимов и слезно умолял позволить ему самому написать об этом. Я не только отговорил его, но и запретил вмешиваться в проводимое тобой расследование. А сейчас я начинаю задумываться: не зря ли я это сделал? Евдокимов — молодой, обещающий репортер и его уже давно пора выводить «на первую полосу». Может быть, эта статья и будет началом его карьеры, его «звездным часом»? Ты не можешь или не хочешь, так почему бы другим эту возможность не дать?

— Евдокимову?! — взвился Филимошин. — Да он даже некролог написать не в состоянии. Это — приложение к фотоаппарату, а не репортер. У него кроме наглости и нахрапистости других талантов сроду не было. Лезут в журналистику все, кому не лень, а обыватели судят обо всех разом… Скоро нас из-за таких вот Евдокимовых в один ряд с политиками ставить начнут. Благо, что «четвертая власть»… Ни в коем случае нельзя ему такие темы давать. Загубит все на корню. И себя дураком объявит, и нас на посмешище выставит. В таком деле грамотный подход нужен, тонкий, профессиональный…

— Все понимаю, — скорбно вздохнул редактор, — но время поджимает, а ты вдруг остановился на полпути… Я бы, конечно, хотел в этом деле твою руку увидеть, но раз ты пытаешься самоустраниться… Придется потерять в малом, но выиграть в большом. В крайнем случае, что-то в его статье подправим, что-то выкинем, что-то добавим. Короче — доработаем…

— Не получится «доработать» то, что он сделает, — заявил Филимошин. — Это то же самое, что из трактора напильником танк вытачивать. У Евдокимова есть определенный рубеж, за который он прыгнуть не в состоянии…

— Вот и возьмись за это дело сам. Я в тебя верю, сынок. Ты талантливый, ты — мастер, ты — Филимошин… Постарайся, Женя. Сделай забойный репортаж! Прижми им хвост так, чтобы глаза на лоб вылезли! Действуй, сынок! Я пока не ухожу из редакции. Сижу и жду твоего звонка. Понял?.. Как напишешь — позвони мне… А если все же откажешься, — он тяжело вздохнул, — придется подключать Евдокимова. Так или иначе, но завтра статья будет. Заваривается крутая каша, и мы не должны быть в стороне, тем более, что фактически мы ее и заварили. Мы должны очистить наш город от скверны… Или они очистят город от нас. Все. Я жду твоего звонка, Женя.

Филимошин опустил смолкшую трубку на рычаг и задумался. Заложив руки за спину, долго бродил взад- вперед по комнате, что-то бурча себе под нос, подошел к окну, отдернув штору, тоскливо уставился во мрак холодного весеннего вечера… И даже вздрогнул, разглядев в слабом свете фонарей зябко пританцовывающего на месте Евдокимова. Журналист терпеливо нес свой добровольный пост у входа в гостиницу, время от времени бросая вожделенные взгляды на горящие окна ресторана. Холодный ветерок явно навевал ему мечты о горячей чашке кофе, но мужественный «охотник за удачей» не позволял себе покинуть пост даже на минуту.

Брови Филимошина сошлись над переносицей, глаза заблестели, он направился было к выходу, но уже взявшись за дверную ручку, остановился.

— А вот кукиш тебе, поганец ты этакий! — злорадно прошептал он. — Я тебя по-другому сделаю. Ты у меня не от удушения, а от зависти сдохнешь!..

Он вернулся к столу, включил печатную машинку и бодро вывел заголовок: «Лебединая песня мафии, или под чью фонограмму поет Александрина». Подумал и добавил подзаголовок: «Хроника одного расследования»… И машинка затрещала длинными, автоматными очередями. Филимошин продолжал свой бой за правду…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Голова дурная, ты как всегда не даешь покоя моим ногам,

рано или поздно придет беда, ветер, ураган.

Дедов самосад не саднит нутро, бабкин самогон не дурманит сном

и уже в казенник дослал патрон тот, кто ждет давно…

А.Розенбаум — У тебя будут неприятности, — сказал Устинов. — Зря ты ему врезал. Это очень злопамятная сволочь… А начальство за нас никогда не заступается. У тебя будут неприятности, Сережа.

— Хуже уже не будет, — отмахнулся Сидоровский. — Да и не о том я думал, когда ему оплеуху отвешивал. Это же он, подонок, девчонку до самоубийства довел. Своей грязной, псевдоразоблачающей статьей… И что я вижу, когда входу в номер? Он плачет, но труп фотографирует! Ты понимаешь?! Плачет и фотографирует!

— А что ты от него ожидал? Мерзавчик, он и есть Мерзавчик. Рано или поздно это должно было именно так и закончиться… А вот врезал ты ему все же зря. Он ведь все равно не понял — за что… А у тебя будут неприятности.

— Начихать. Не впервой.

— Смотри, — пожал плечами Устинов, — тебе жить… Стало быть, ты уверен, что это было самоубийство?

— Самоубийство, — кивнул Сидоровский. — Весь вчерашний вечер она провела с Мер… с Филимошиным. Около десяти часов вечера она вернулась в номер, примерно в то же время к ней зашел импресарио. Они с полчаса обсуждали свои дела, причем она выражала желание задержаться в нашем городе еще на некоторое время. С его слов, она была весела, на редкость жизнерадостна, общительна. Импресарио это обрадовало — в последние месяцы она находилась в жуткой

депрессии… А в девять часов утра он принес ей утреннюю газету. В ней-то и была напечатана эта мерзость. Импресарио и не думал, что она на это так отреагирует. Подобная гадость бывала уже не раз… Она словно окаменела, увидев эту статью. Импресарио пообещал ей заняться этим делом лично, опубликовать опровержение, подать в суд, найти виновных, разобраться, и так далее… Она вышла в коридор, начала стучаться в один из номеров (потом я установил, что этот номер снимал Филимошин). Не получив ответа, вернулась к себе, под надуманным предлогом отделалась от импресарио и заперлась в номере. Импресарио хотел дать ей время придти в себя и полчаса не тревожил. Через тридцать минут постучался, но не получил ответа. Он забеспокоился, сбегал за обслугой, портье нашел запасные ключи от номера, открыл дверь… Они тут же вызвали врача, но было уже слишком поздно. Смертельная доза снотворного… И не только снотворного, ты бы видел, сколько там пустых бутылочек из-под лекарств. Помочь было уже нечем: мертвым промывание желудка особого облегчения не приносит… Я подозреваю, что, охотясь за сенсацией, Мерзавчик вскружил ей голову, а в ее состоянии любая мелочь воспринималась как трагедия, не то что такая подлость. Вот это и стало последней каплей.

— Полагаешь, влюбилась?

— Не знаю. Но иллюзия могла возникнуть. Филимошин красивый, здоровый мужик, язык хорошо подвешен, манеры благообразные, одевается со вкусом… Только один недостаток — Мерзавчик он… Ну, а человеку на грани нервного срыва много ли надо? Депрессия, плюс очень напряженные дни, интенсивная работа… Да, я думаю, что это самоубийство… А ему даже доведение до самоубийства не пришьешь, все слишком хлипко… Открутится и в этот раз. Вот я и не выдержал — врезал ему разок, от души…

— Да уж, от души, — с удовольствием вспомнил Устинов. — Бедняга всю мебель в номере сгреб…

— «Бедняга»! — передразнил Сидоровский. — Убийца он, а не «бедняга». И что самое поганое: он ничего так и не понял. Ни-чего. Для него это самоубийство не больше чем досадное недоразумение, несчастный случай, чуть-чуть покалывающий совесть… Если она у него вообще есть. Надо же: плачет и фотографирует! Вот я и засветил ему пленку… И самому ему тоже… засветил.

— Если он ничего не понял, то и смысла бить его не было. Теперь только вопли о «милицейском беспределе» начнутся, да карьеру себе подпортишь. Кроме удовольствия, ты ничего с этого не получил.

— Зато какое удовольствие! — подчеркнул Сидоровский. — А карьера… Я ж «вечный оперативник», Коля. Генералы, они в других семьях рождаются. Их, словно особые виды овощей, в тепличных условиях выводят. Там заранее каждому овощу табличку привешивают: «генерал выдающийся», «видный деятель государства Российского», «директор института особо умный»… А наш с тобой предел на бирочке с рождения обозначен: «майор обыкновенный». А выгонят… Я себе работу всегда найду. Опыт у меня немаленький, в лучших местах с руками оторвут. Может, так оно и было бы лучше, да сам уходить не хочу. Я — сыскарь, Коля. Сыскарь, от макушки до подметок. И люблю свою работу, хотя… подчас и ненавижу ее до зубовного скрежета…