Охотники за удачей

— Поучи бабку щи варить, — усмехнулся Евдокимов, прижимаясь к стене за дверью. — Звони быстрее, пока никто в парадную не вошел.

Прохоров откашлялся и нажал кнопку звонка. Парой минут спустя за дверью послышались шаги, и недовольный голос поинтересовался:

— Кто там?

— «Скорая помощь», — представился Прохоров. — У вашей соседки инсульт. Нам надо спустить ее на носилках вниз. Помогите, пожалуйста. Кроме вас на площадке мужчин нет.

За дверью замолчали, разглядывая Прохорова в глазок. Потом замок щелкнул, дверь распахнулась и на порог ступил полноватый мужчина лет тридцати, с недопитым бокалом вина в руках.

— У какой еще… — начал было он, но договорить не успел: Евдокимов быстро шагнул вперед, ввинчивая кулак в подбородок глухо охнувшего бедолаги. Опрокидываясь на спину, мужчина выпустил бокал из рук, и с жалобным звоном тот разбился вдребезги у самого порога.

— Тихо! — прошипел Иванченко, подталкивая замешкавшегося Врублевского в глубь квартиры. — Весь дом разбудите! Быстро все сюда… Запирай двери.

Прохоров и Кочкин подхватили под руки плохо соображавшего после удара мужчину и поволокли в комнату. На диване, возле богато заставленного яствами стола сидела долговязая брюнетка в белой блузке и черной мини-юбке. Увидев вошедших, она широко распахнула глаза и открыла было рот, собираясь завизжать, но подскочивший к ней Евдокимов пресек эту попытку, зажав ей рот ладонью.

— Тихо, киска, — предупредил он, — а то шкурку сдеру! Тихо, поняла?!

Девушка испуганно закивала, таращась на нежданных гостей. Оторвав от торшера шнур, Евдокимов ловко скрутил ей руки за спиной и заклеил рот куском предусмотрительно захваченного лейкопластыря. Та же участь постигла и медленно приходящего в чувство хозяина квартиры. Иванченко поставил стул посреди комнаты, усадил на него коммерсанта и удовлетворенно вздохнул:

— Теперь можно и поговорить. Догадываешься, по какому поводу мы тебя навестили?

Мужчина замычал сквозь лейкопластырь, отрицательно качая головой.

— Не догадываешься, — сочувственно улыбнулся Иванченко. — Значит, за душой у тебя немало грешков, за которые и навестить могут. Сразу и не вспомнить… Я тебе помогу. Ты, козел безрогий, деньги у людей на раскрутку брал? Брал. Люди вошли в твое положение, помогли тебе, а ты? Раз денежки провернул, второй раз в ход пустил, а отдавать не торопишься… Барыши лишние накручиваешь? В общем, обиделись на тебя люди. Заступничества попросили. Отчего нам не помочь хорошим людям? Поможем…

Он огляделся и восхищенно покачал головой:

— Кучеряво живешь! Хорошо раскрутился на чужих «бабках». Не дом, а «полная чаша». Ковры, аппаратура, шмотки. Сальцем обрастаешь, а люди без денег сидят. Ждут, пока им честный мальчик Миша должок вернет. А Миша, между тем, не торопится. Миша с девочками гуляет, чужие денежки прожигая. Когда «бабки» отдавать собираешься, козел?!

«Челнок» замычал, беспомощно таращась на своих мучителей.

— Сними с него пластырь, — приказал Иванченко Прохорову. — Вздумает заорать — укороти язык.

Громко щелкнуло лезвие выкидного ножа, замерев в паре сантиметров от носа шарахнувшегося со страху в сторону мужчины. Одним рывком Прохоров содрал с губ пленника пластырь, и тот нервно облизал языком кровоточащие губы.

— Ну фто фы так фразу, муфыки? — жалобно промычал он, с трудом ворочая поврежденной челюстью, — Сказали бы профто, я бы фам фернул денюфки…

— От тефя дофтефся денюфек! — передразнил его Иванченко, — Звонили ведь тебе, уроду, предупреждали, а ты все крутил… Вот и докрутился. Теперь твой должок вдвое вырос. Не пять «тонн» зеленых ты должен, а десять.

— Почему?! — округлил глаза «челнок».

— Потому! — отрезал Иванченко, — Мы на тебя время тратили? Тратили. Нервы и деньги теряли? Теряли. Сейчас на тебя, урода, время и силы расходуем. Ты же коммерсант, сам должен знать, что каждый труд должен вознаграждаться. Должен, Миша?

— Но у меня нет таких денег, — от такого поворота событий бедолага даже забыл про прикушенный язык. — Товар еще не разошелся. Реализация идет плохо, отдачи еще нет…

— Это твои трудности, — прервал его причитания Иванченко. — А нам не объяснения нужны, а деньги. Где «бабки», Миша?

— Ребята, нет у меня денег. Товар идет плохо, отдачи еще нет…

Иванченко кивнул Прохорову, и тот с размаху отвесил «челноку» увесистую оплеуху. Мужчина охнул и, закрыв глаза, вжал голову в плечи.

— А-а, боишься побоев… Я спрашиваю: «бабки» где?!

— Нет у меня денег, ребята, — «челнок» осторожно открыл один глаз и затравленно посмотрел на Иванченко. — Все на реализации… Отдача идет плохо-

Прохоров пинком вышиб из-под него стул, и коммерсант кулем обрушился на пол.

— Я же сказал: тихо! — поморщился Иванченко. — Ты так всех соседей переполошишь. Ну хорошо, партизан ты наш, значит, человеческого языка ты не понимаешь. А ну, заклей ему рот… — он дождался, пока Прохоров выполнит его распоряжение и, подойдя к испуганно вжавшейся в угол дивана девушке, ухватил ее за волосы, рывком поднимая на ноги. — Обыскивать твою берлогу мы не станем, — сообщил он побледневшему коммерсанту. — Из принципа. Да и время жалко тратить. Уж если его тратить, то на что-нибудь более приятное, с пользой. Если у вас сегодня праздник, то почему бы и нам немного не погулять?

Он смахнул на пол остатки ужина и повалил девушку лицом вниз на освободившееся место. Одной рукой удерживая ее за волосы, другой содрал юбку и трусики.

— Вот так! — удовлетворенно произнес он, плотоядно оглядывая извивающееся тело. — То время, что ты молчать будешь, ей дорого обойдется.

— Прекрати, — не выдержал Врублевский. — Это перебор…

Иванченко медленно повернулся к нему, на глазах наливаясь краской ярости. В комнате воцарилась нехорошая тишина.

— Прекрати, — тихо повторил Врублевский. — В конце концов есть другие способы… Если хочешь, давай я сам поищу эти деньги…

— Пойдем на кухню, — сказал Иванченко, отпуская девушку и быстрым шагом выходя из комнаты.

Врублевский последовал за ним. На кухне Иванченко плотно прикрыл дверь и повернулся к нему.

— Слушай ты, Айвенго! — гневно начал он, но сдержался и, снизив тон, продолжил, тщательно подбирая слова: — Вот что, Володя… Никогда, слышишь — ни-ког-да не лезь поперек батьки в пекло. Я понимаю, что ты не знаешь меня и не можешь понять, когда я играю, а когда работаю всерьез. Но ты только что сломал мне комбинацию, и теперь «барыга» будет запираться дольше, потому что момент, когда он мог «потечь», упущен и потому что он почувствовал нашу слабинку. А это значит, что мне теперь придется применять к нему куда более серьезные методы. Этого слизняка я мог расколоть через пять минут, и для этого мне совсем не нужно было насиловать его телку. Он мог развалиться от одной угрозы. Я бы не стал ее насиловать. Не потому, что я гуманист или чистоплюй. Если надо, я оприходую десятерых таких, как она, но я не прыщавый подросток, измученный сексуальным голоданием, и сюда я пришел не за этим. Я не маньяк и удовольствия от этого не получаю. Я насилую девушек только тогда, когда они меня сами об этом просят. И то — по настроению. Лично я не за этим сюда пришел. А ты?

— Но…

— А вот теперь мне придется оприходовать ее по полной программе, — пресек его возражения Иванченко. — И даже не исключено, что и ребятам придется поучаствовать. Никто из нас не горит желанием, тем более, что она страшна, как моя жизнь, но позволить подумать этому засранцу, что мы в игрушки играем, я не могу. Он же сдаст нас в ментуру! Нет, он должен бояться… И это все благодаря твоему «рыцарскому порыву»… Подумай об этом, Володя. Вместо слабенькой статьи «самоуправство» ты повесил на нашу бригаду изнасилование. Подумай об этом. Хорошо подумай!

Иванченко резко повернулся и вышел, а Врублевский устало опустился на стул и потер рукой висок, в который тупой иглой вонзилась боль.

«Скромное обаяние мафии, — горько усмехнулся он про себя. — Ребята, читающие Эжена Сю, буднично готовящие рагу и фанатично занимающиеся спортом. Симпатичные, опрятно одетые, с чувством юмора и бытовыми семейными проблемами. Да, пираты и разбойники должны выглядеть несколько иначе. Воображение рисует небритого дикаря с безумным выражением глаз и грязными, обгрызанными ногтями… Но не будем забывать, что все мои принципы остались в той, прошлой жизни. Здесь есть только цель, которая выше всех принципов. Ты должен заработать себе состояние. Ты не можешь быть лучше и честнее всего государства. Если страна сошла с ума, то человек, пытающийся сохранить трезвость рассудка, оказывается в положении юродивого. Если уж собрался жить в этом мире, то не осуждай его. И не отворачивай брезгливо физиономию, чтобы не видеть то, что делают твои руки. Принимай все так, как оно есть… Ну же!..»