Селенга

В кинозале шла старая картина — «Евгений Онегин». Татьяна Сергеевна видела ее, но билет взяла. В буфете она купила десяток яблок, но есть расхотелось, она рассовала их по карманам, сама не зная, зачем они ей.

Она села в первом ряду, у самого экрана, вместе со старушками и мальчишками. Лента была старая, часто рвалась, и тогда мальчишки свистели и топали ногами. Звук тоже был какой-то заезженный, ползущий, в общем зрители остались недовольны, и на Татьяну Сергеевну любимая опера на этот раз не произвела никакого впечатления, осталась только досада.

Когда она вместе со всеми вышла на улицу, опять по-новогоднему падал снежок. Откуда-то сверху, из-за окон зала, смутно доносились томные пассажи саксофонов, а у входа все так же группками стояли парнишки и девчонки, шушукались и толкались.

Старушки цепочками поплелись по домам, и Татьяна Сергеевна за ними. Она замерзла, просто закоченела, — казалось, в ней не оставалось ни кровинки горячей.

Отпирая замок, она обнаружила подсунутую под него белую и плотную сложенную бумажку. Развернула и удивилась: это была телеграмма.

Лет восемнадцать она не посылала и не получала никаких телеграмм, она даже забыла, как они выглядят. Прочесть в темноте она ничего не могла и, досадуя на замерзшие пальцы, все билась над заевшим замком, насилу провернула ключ, вошла, зажгла свет и поднесла телеграмму поближе к глазам, все еще не уверенная, что это ей.

Там стояло:

«Разрешите остановиться… встречайте поезд… вагон 4… Лопухина».

Татьяна Сергеевна перечла телеграмму раз, два, три. Постепенно она начала понимать содержание. Она положила телеграмму на стол и рассеянно, машинально стала снимать пальто, но, так и не сняв его до конца, снова взяла листок. Полный текст был такой:

«Разрешите остановиться проездом один день встречайте поезд 42 вагон 4 субботу пять тридцать вечера Лопухина».

Татьяна Сергеевна отметила эту военную лаконичность и точность. Не надо было даже ездить на вокзал, узнавать в справочном бюро, когда приходит поезд 42. Нет, все было предусмотрено со странной, может быть не нужной, может быть обидной, заботой. Никуда не требовалось ни бежать, ни узнавать.

Татьяна Сергеевна походила по комнате из угла в угол, убрала из-за стола два стула, поставив их по бокам шкафа.

«Мама, есть чистые сорочки?» — гулко крикнул за стеной машинист Павел Карпович и закашлялся. Было странно, очень странно слышать это «мама» из уст почти старика, каким был теперь машинист.

Татьяна Сергеевна побежала в сени за дровами. Она разожгла печь, выложила из карманов пальто яблоки, достала из шкафчика черствую булку. Дрожащими руками она принялась готовить шарлотку.

Она ужаснулась: как давно не чищена кастрюля, принялась тереть ее мочалкой, содой. Ложки и вилки тоже оказались темными, в пятнах, она тоже терла их.

За стеной часы пробили час, два, а она убиралась, скребла, мыла, устала до отупения, бессвязно думала о самых разных вещах и не постигала одного: как же это случилось, что она пятнадцать лет искала ее, эту женщину, и не могла найти, а она вдруг так просто прислала телеграмму.

Поставила печься шарлотку на малом огне, а сама уже плохо понимала, что и зачем она делает, все думала, думала в какой-то полудремоте…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Поезд опоздал на три минуты, а за эти минуты Карелина, нервно прохаживаясь среди встречающих, всячески подготавливала себя к предстоящей встрече.

Если бы поезд не опоздал, если бы он пришел минута в минуту, она бы бросилась на шею Лопухиной и зарыдала бы, наверное. Но потом она подумала, взяла себя в руки и решила только ласково поцеловать ее. Потом она подумала, что неизвестно, как к этому отнесется гостья, и почла за лучшее не целовать. Под конец третьей минуты она уже была подготовлена встретиться и разговаривать ровно, вежливо, как всегда в школе и на улице.

Тогда появился этот злосчастный запыхавшийся паровоз. Мимо Карелиной прогрохотали красные колеса, багажный вагон, почтовый вагон. Она удачно выбрала место: четвертый вагон остановился как раз возле нее.

Сначала спрыгнул проводник, продолжая вытирать поручни. За ним спустился полный цветущий мужчина в пыжиковой шапке, поднял руку и, щелкая пальцами, заголосил: «Носильщик!» Потом сошла старая дама с черным пером на шляпе, проводник помог ей снять со ступенек чемодан в желтом чехле.

Затем вышла она.

Татьяна Сергеевна узнала ее сразу. На Лопухиной была штатская одежда, но сидела она как форма. Она была довольно миловидная, стройная женщина, с подкрашенными волосами и подведенными губами, держалась прямо и строго, порыскала глазами и остановилась на учительнице.

— Это, наверное, вы? — спросила она приятным грудным голосом. — Ну вот… здравствуйте…

— Здравствуйте. Вы знаете, я очень рада наконец с вами познакомиться! — приветливо сказала Карелина фразу, приготовленную в конце третьей минуты.

Произошла неловкая заминка, потому что вокруг толкались, заставляя «их посторониться. Репродуктор кричал: «Ввиду опоздания скорого поезда стоянка сокращается…»

— Давайте пойдем. Милости прошу, — как-то жалко пробормотала Карелина.

Они пошли рядом, исподтишка косясь и изучая друг друга, а внешне приветливо улыбаясь и начав обычную пошлую болтовню о разных пустяках вроде: «Как вам ехалось?», «Не холодно было в вагоне?» — «Да что вы, такая жара, а окон не открывают!»

На стоянке такси не оказалось машин: все уже расхватали. Они стали ждать. Машины изредка приходили, но их перехватывали еще на повороте разные бойкие люди, вроде того, в пыжиковой шапке.

Тогда Татьяна Сергеевна предложила пойти на трамвай. Но там тоже собралась большая толпа, трамвая долго не было. Они увидели машину с зеленым огоньком, побежали, но ее из-под самого носа перехватили. Тем временем трамвай ушел. Стали опять ждать на остановке.

Лопухина между тем рассказывала, что она едет отдыхать на Зеленый мыс под Батуми. Там, рассказывают, уже настоящее лето, купаются. Она замужем. Ее муж — начальник отдела техснабжения. Есть двое детей, и она замучилась домашними заботами. Едва упросила мужа отпустить ее. Пробовали взять домработницу, но она оказалась воровкой, прогнали. Сейчас другая, из деревни, живет за то, что прописали постоянно, — эта старается больше. Девочка в детском садике, а мальчик в четвертом классе, приносит сплошные двойки — вот еще наказание, но это не потому, что он неспособный, а вышло так, что учительница взъелась на него, и теперь хоть переводи в другую школу.

Татьяна Сергеевна выглядывала трамвай, приветливо слушала, а у самой у нее вдруг заболело сердце. Так заболело, что она не могла вздохнуть. Она даже испугалась, что может упасть. Она с трудом выдавила:

— Как вы нашли меня?

— Вы знаете, мне Андрей много рассказывал о вас, о городе, о Землянке. Я подумала: что́, если вы там по-прежнему живете, — и написала в адресный стол. Но это вышла целая комедия. Мне прислали адрес, да не тот, другая Карелина, и даже не Карелина, а Каренина, как у Толстого… Имя, отчество не сходятся. Ну, я пишу обратно…

Татьяна Сергеевна слушала, и с каждой секундой ей становилось все яснее, что эта встреча была совершенно не нужна, лишняя, бессмысленная… Вот до сих нор недоставало последнего штриха, можно было еще надеяться, искать и ждать. И теперь этот штрих сделан — больше ничего не осталось, пустота. Даже официальные письма больше не придут.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Шарлотка испеклась.

Часы за стеной пробили три. Татьяна Сергеевна очнулась и ошеломленно сообразила, что поторопилась с шарлоткой. Есть ее ведь нужно было горячей, прямо из духовки, а к завтрашнему вечеру, к приезду гостьи, шарлотка потеряет абсолютно все свои качества — и их не вернешь, как ни разогревай.

Обычно этого торжественного момента появления шарлотки из духовки Илья Ильич и Андрюша ожидали с нетерпением, с приготовленными ложками, накидывались и съедали в один присест, ничего не оставляя на потом, подскребая подгоревшее на дне.