Милосердие

Чем руководствуешься, выбирая из множества тем, сюжетов, историй ту, которой будешь заниматься? Что влечет именно к этой теме, к этому характеру? Среди разных смутных, неосознанных чувств побеждает чувство заинтересованности, сопричастности с тем, что происходит кругом, с народной жизнью, той ее частью, с которой пришлось соприкоснуться, пережить ее или соучаствовать в ней. Выбираешь то, что неотступно мучает тебя, хотя часто это и невыигрышная тема и ожидают тебя в этой работе сложности, может быть, неразрешимые.

Такой, например, «невыигрышной» темой была для нас с А. Адамовичем «Блокадная книга», с ней пришлось хватить немало лиха, но отступиться от нее было невозможно. Когда мы погрузились в истории, рассказанные блокадниками, мы поняли, что если не напишем это, то никто об этом не напишет, что их рассказы, может, так и уйдут в небытие. Мы почувствовали себя единственными летописцами. Наверняка это преувеличение, но именно это чувство заставляло и помогало работать. Перед ним отодвинулись в сторону планы каждого из нас — задуманные рассказы, повести.

И, читая чужие книги, я всегда чувствую, была ли такая настоятельная необходимость у автора. Мы справедливо сетуем на появление серых, бесцветных произведений. Они творятся не только бесталанными, от которых ничего другого ждать нельзя. Среди этого потока немало пустяков, сделанных одаренными людьми, вещей облегченных, уклончивых, и чувствуешь в них нежелание принять в свою душу волнение, беды и заботы жизни своего общества, нежелание помогают критику доказывать свою мысль или опровергать мысли другого критика. Такую книгу вместе с ее автором перекидывают из статьи в статью, ею забивают голы, набирают очки, пасуют друг другу. Они крепко упакованы в «подарочные наборы», хотя все эти книги несовместны и тем и дороги. Они так и кочуют наборами из доклада в доклад, из обзора в обзор.

А рядом сосуществует мир книг, которые читают. Их просто читают, более того — перечитывают. Книги не однодневки, а многолетние спутники, книги, которые составляют «круг чтения» уже не одного поколения наших читателей. Этот круг чтения составляется годами, вне школьных программ, составляется в недрах семьи, среди друзей, читающей публики, любителей литературы. Конечно, оба эти круга в какой-то части своей совпадают, однако живут совершенно раздельно. И если первый круг, постоянно фигурирующий в печати, известен, то второй — никак не высвечен. Порой кажется, что его даже не хотят высвечивать. То ли сами исследователи избегают, то ли книги не привлекают.

Круг чтения у разных категорий читателей с годами меняется, в нем что-то замещается, что-то уходит. Но есть в нем устойчивая сердцевина, некий центр тяжести. Медленно и он тоже перемещается. А вот эта траектория его движения чрезвычайно любопытна и во многом характеризует нравственные изменения, этические потребности нашего общества.

Чтиво, развлекательное, сиюминутное, оно всегда было и будет. Оно щеголяет огромными цифрами тиражей, читателей, очередями в библиотеках, это другой успех, тоже характерный, заслуживающий обсуждения, но это — за пределами круга чтения.

Важны ли в литературе количественные показатели? Важны, они тоже многое определяют. Но еще важнее устойчивость спроса, жизнь произведения во времени, его художественная ценность, которая не податлива моде.

Многие великие произведения живописи были, наверное, написаны на религиозные сюжеты не потому, что Леонардо, Микеланджело или Александр Иванов были такие уж религиозные люди, хотя они были верующие; многие великие произведения архитектуры — храмы, соборы, церкви — прекрасны опять же не потому, что их зодчие отличались религиозным фанатизмом. И нас сегодня восхищают роспись Сикстинской капеллы или наши родные Кижи не потому, что мы верим в Страшный суд, не потому, что нас охватывает молитвенное чувство. Они действуют на нас, нерелигиозных людей, иначе, чем на зрителей прошлых веков. Это чувство независимо от нашей веры, да и для верующих независимо от того, протестанты они или католики.

Многие почти не понимают смысла отдельных подробностей и библейского значения деталей живописных произведений, написанных на религиозную тему. Чем же действуют эти полотна? Только ли живописным своим мастерством? А может, тем, что они приоткрывают путь художника к великим вопросам о смысле страданий, о справедливости, о вере, о силе добра и зла? К вопросам, а не ответам. Вопрос развитой, художественно разработанный, в искусстве действует сильнее ответа, потому что он требует соучастия, побуждает зрителя, читателя на отклик. Кстати, религиозное чувство — и великие художники это знали — более вопрошающее, чем отвечающее. Молитва ведь лишена ответа. В ней всегда остается неслышный вопрос, сомнение.

Разумеется, литература не может состоять из одних вопросов. Писатель жаждет и проповедничества и утверждения. Но в то же время заранее известный ответ превращает произведение в доказательство и лишает его поисков. Прикосновение к поискам художника оказывается само по себе потрясением, толчком. Когда мы говорим о нравственности, мы знаем ее границы так же, как и области безнравственного. Мы знаем, что нравственно, мы не доводим себя до незнания, до областей неведомых, где начинаются сомнения, где нет готовых определений. А Лев Толстой даже в такой вещи, как «Воскресение», путался в противоречиях, выясняя «за» и «против», терзал свою душу, да и нашу, незнанием.

Нравственные вопросы и поиски ответа на них — это своего рода исследование, и, как исследователь узнает результаты лишь в конце работы, так и писатель может развивать свою идею в процессе исследования характера, в процессе работы над книгой, которая может подтвердить его идею, а может и изменить ее.

В этом для меня работа писателя схожа с научной работой. Писатель, как и экспериментатор, пытает обстоятельства, добивается истины, невзирая на принятые мнения, на требования публики и на свои собственные мнения, с которыми он начинал писать. Истина эта художественная, она проверяется красотой, правдой характера, силой образа…

В процессе работы над романом «Картина», начиная Поливанова как человека догматичного, ограниченного, человека, который предъявлял самые что ни на есть вульгарные требования к замечательному художнику Астахову, я убеждался, что у этого Поливанова была своя историческая необходимость, и убедительная. В чем-то я стал ему сочувствовать, чем-то он меня привлек на свою сторону. Я увидел трагедию этого человека. Увидеть свою правду в отрицательных явлениях жизни — значит показать, в чем их сила и живучесть.

Самое драгоценное для меня — в той литературе, где совершается открытие характера, обстоятельств исторических, жизненных. Такого рода открытия могут происходить лишь на пути к правде, когда не уклоняешься от самых острых проблем бытия. Наверное, надо даже идти на них. Стремление идти на самые острые конфликты времени, искать истину в ее острейших столкновениях приносило успех нашей литературе. Смелость — одно из самых привлекательных качеств писательского дарования. Нужна смелость, чтобы перешагнуть сегодня через каноны и штампы мышления, каких-то вульгарных схематических представлений — нет, не о жизни, а о том, что полезно и что вредно. До сих пор есть критики, которые считают, что советской литературе не пристало, а советскому читателю «не полезно» трагическое, трагичность обстоятельств. А ведь жизнь трагична так же, как и была во времена Пушкина и Толстого, трагична потому, что никто и ничто пока не снимает проблем неудач, несчастий, смерти, одиночества. Все лучшее в литературе большей частью было связано с трагическим мироощущением.

Не стараемся ли мы обойти это? Не ищем ли прежде всего победителей? Почему мы признаем преодоление страданий, а сами страдания нам кажутся ненужными, малозначащими?

Я вспоминаю, как много сил пришлось потратить, отстаивая необходимость рассказывать о страданиях непреодоленных, о муках человеческих в «Блокадной книге». От нас ждали прежде всего героизма, а герои — это, как известно, люди, которые умеют одолевать страдания.