Страница 40 из 63
Стоял декабрь, морозы уже давали о себе знать, но многочисленные притоки Припяти и болота не замерзли. Наступление дивизии снова приостановилось. Но не только противник был тому причиной. Новый вражеский рубеж проходил по возвышенности, заросшей лесом, мы же наступали по болоту. Даже тем солдатам, кто был на Сучане, стало не по себе: с мокрыми ногами и одеждой на холоде много не навоюешь. Но приказа занять оборону не поступало. День за днем стрелковые батальоны ходили в атаку и откатывались назад, неся потери.
В один из вечеров я вместе с недавно назначенным начальником штаба дивизиона капитаном Владимиром Кожевниковым грелись кипятком в штабной полуземлянке-блиндаже, расположенной в районе огневых позиций. Мы сидели на некоем подобии нар из толстых кольев, а перед нами на столике, сооруженном из тонких колышков, стоял солдатский котелок.
Вошел майор Новиков. Кривая усмешка исказила его обычно доброе лицо.
– А, чаи распиваете! – крикнул он с несвойственной ему злостью и сшиб со стола котелок с кипятком.
Мы с Кожевниковым встали, с недоумением глядя на командира. А он заорал чужим для меня голосом:
– Малиновский! Приказываю: пушку на конной тяге доставить сегодня же ночью на передовую – в распоряжение командира батальона! Сам со своими бойцами будешь наступать с ротами и к десяти утра должен занять новый НП дивизиона здесь, – майор показал на карте место в глубине немецкой обороны, километрах в двух от нашей передовой.- Не выполнишь приказ – расстреляю!
Никогда ранее Новиков не отдавал таких необычных и жестоких приказов и не обращался так ни со мной, ни тем более с Кожевниковым, которого очень ценил и уважал. Да и Кожевников был такой, что не допустил бы с собой грубого обращения. Он был немного старше меня и отличался отчаянной смелостью. Лицо Кожевникова залилось краской. "Сейчас он скажет что-нибудь Новикову, – подумал я. – И будет прав! Приказывать – приказывай, но рукам воли не давай, так и до мордобоя дело дойдет!"
Я громко, с вызовом, сказал:
– Есть, товарищ майор! Разрешите выполнять? – и пошел к выходу.
– Подожди, младший лейтенант! – остановил меня Новиков.
Он сел на нары, схватился руками за голову, облокотился на стол и начал ругаться жутким матом, перемежая его своим любимым ругательством "кусок дурака".
Никто из нас, побывавших на настоящей войне, не был праведником. Что и говорить, материться приходилось, особенно в трудную минуту. Так и Новиков – "отвел душу", а потом рассказал нам более спокойным тоном, что произошло.
А случилось вот что. Новикова и остальных командиров дивизионов вместе с командиром артполка вызвали в штаб дивизии. Комдив Заиюльев из-за неудачных наступлений последних дней, и особенно – этого дня, был взвинчен до предела. Молча достав карту, он нарисовал на ней далеко за передним краем,-в тылу немецкой обороны,- условные обозначения наблюдательных пунктов для дивизионов нашего полка и приказал:
– Сегодня ночью пушки, имеющие конную тягу, вытащить на передний край для стрельбы прямой наводкой. Завтра через полчаса после начала наступления артиллеристы должны быть там, где нарисовал НП. За невыполнение приказа – расстреляю! Все, можете идти!
Каким бывает командир дивизии в гневе, я видел сам. Как-то во время короткой передышки на Курской дуге Заиюльев появился в нашем дивизионе – высокий стройный красавец с мужественным лицом, украшенным усами под Чапаева. Что-то ему тогда не понравилось – то ли показалась неудачной маскировка машин и орудий, то ли палатка для командира дивизиона, наспех поставленная вблизи дороги.
Подозвав Новикова, комдив на виду у всех грубо отчитал его, а уезжая, гневно бросил:
– Орден успел нацепить, а маскировке не научился! – При этом глаза его сверкнули так яростно, что окажись Новиков рядом – испепелил бы его взглядом. А ведь орден Александра Невского командир дивизии сам вручил Новикову всего неделю назад после тяжелейших боев в районе Понырей за решительные и умелые действия дивизиона.
Помню, зайдя в палатку, где были я и Мартынов, Новиков схватил руками орден, рванул его так, что креплением разорвал гимнастерку и швырнул ни в чем неповинную награду в угол:
– Сам нацепил, а меня упрекает! – и долго потом ее мог успокоиться от оскорбительного разноса.
Но вернемся к той злополучной ночи.
Приказ обсуждению не подлежал. Хоть Новиков и горячился, а отменить его не мог. Поняв все и немного успокоившись, я пошел за своими бойцами и пушкой. Когда орудие было подготовлено и собрались огневики и красноармейцы моего взвода, подошел Новиков.
– Повезете орудие на передовую для стрельбы прямой наводкой, – сказал командиру орудия.- Огневую позицию укажет лейтенант. Цели спросите у командира батальона. Я к утру приду. Сухие портянки с собой взяли? – спросил солдат и ко мне: – Малиновский, отправляйтесь!
Не зря спросил Новиков о портянках. Пока мы довезли орудие до передовой, перетащив его через многочисленные незамерзшие болотные языки, то и дело перерезавшие лес, сапоги наши нахлебались воды. Выйдя из последнего, тринадцатого или четырнадцатого по счету, болота, намотали сухие портянки на закоченевшие ноги. Стало теплее, но мокрые сапоги холодили ноги. Терпи, казак, атаманом будешь!
Вот наконец и передовая. Я уже раньше был здесь, поэтому сразу нашел блиндаж командира батальона. Вдвоем выбирали место для орудия.
К концу ночи все было сделано: готов орудийный окоп, подтащено на руках, установлено и замаскировано орудие. Подготовлены снаряды. Вырыты окопы для расчета. К счастью, немцы нас не обнаружили.
Обессиленные, мы свалились на бруствер орудийного окопа, потные и жаркие. Первая часть приказа, зависевшая только от нас, была выполнена. А утро уже надвигалось. Скоро придет Новиков, и мы пойдем к командиру батальона узнать, с какой ротой бежать в атаку…
Смертельная усталость сковала тело и вытеснила все мысли, кроме одной, упрямо мелькающей в мозгу: "Не успеешь – расстреляю!"
Перед рассветом к нам подошел командир батальона вместе с незнакомым офицером в белом полушубке с планшеткой на боку. Веселым голосом тот сказал: "Артиллеристы, сматывайте удочки, смена пришла!"
Нашу дивизию подменяла свежая, подошедшая этой ночью.
Для дивизии это были последние бои под командованием Заиюльева. Затем его направили на учебу в Академию Генерального штаба. Впоследствии, уже после победы, ему пришлось воевать в Корее. Вернулся с пулей под сердцем. Закаленный долгой военной службой организм справился и с этим.
9 мая 1974 года у Большого театра в Москве, где собрались ветераны дивизии, я увидел Заиюльева снова. Николай Николаевич – уже генерал – был по-прежнему подтянут, все еще красив и немногословен. И все-таки не он оказался в центре внимания однополчан. Им был Николай Борисович Ивушкин – начальник политотдела дивизии, не раз выручавший многих от гнева ее командира. Заиюльев это почувствовал и на остальные встречи не приходил. К концу жизни он остался в одиночестве при живых жене и дочери. Допускал к себе лишь бывшего командира батальона, жившего по соседству и ухаживавшего за ним, как добрая нянька. Это была расплата, но не столько за его характер, в принципе Заиюльев был неплохим человеком, сколько за пороки сталинской системы, которой он бездумно служил.
Нам салютует Москва!
Недолгим был наш отдых. Практически его не было. Отошли немного в тыл, постояли дней пять в лесу, а затем вернулись назад и снова заняли боевые порядки. Вплотную к Припяти продвинуться не удалось, там – сплошные болота. В нашем расположении их тоже хватало. Начальник штаба дивизиона дал мне поручение – "студебеккером" перетащить одну из гаубиц через замерзший узкий приток Припяти впереди наших позиций – посмотреть, выдержит ли лед орудие, если придется продвигаться вперед. Гаубицу прицепили к "студебеккеру". Я сел в кабину, и машина благополучно выползла на берег. Но под гаубицей лед начал трещать, и она провалилась в воду. К счастью, у "студебеккера" была мощная лебедка. Мы отцепили гаубицу, развернули автомашину, поскольку лебедка у нее впереди, и прикрепили трос к лафету орудия. Что-то будет? Но вот трос начал наматываться, и гаубица медленно выползла на берег. Легко отделались!