Страница 18 из 27
— Заберусь в вагон… Приеду в Одессу… Там Генкин дядя. Потом заберусь в пароход, в трюм, и ту-ту… Все равно из дому выгнали.
— Насовсем?! — ахнул Илька.
— Мать говорит: «Чтоб носа больше домой не казал!.. Раз за керосином не сходил, жрать не дам и на порог не пущу!»
— Пойдем попросим у мамы рюкзак, — предложил Илька и с грустью взглянул на несчастного Воробья.
— Ха!.. Даст она рюкзак!
— Ну… — замялся Илька, — можно не говорить, что в Африку… Пойдем?
Но хитрый Яшка не пошел. Он знал, что керосиновая лавка в шесть часов закроется и тащиться туда с тяжелым бидоном ему не придется, а мать все равно скоро выйдет на крыльцо и будет кричать на всю улицу: «Яшка! Ты придешь домой, окаянная душа, голодранец гороховый? Сколько раз мне суп подогревать!»
Тогда Яшка посидит еще две минуты за сараем, а потом с обиженным видом поплетется к дому. А мать скажет: «Вот, гляньте, люди добрые! Прошландал где-то целый день, да на меня же еще сычом смотрит! Вот погоди, придет отец…» И это будет означать, что гроза прошла.
Посмотрел Илька на Воробья и понял: ни в какую Африку он не поедет.
— Скучно, — тихо сказал Илька. Зацепил и отодрал широкую полосу дранки от старой фанеры. Этой фанерой раньше прикрывали катапульту, а теперь она валялась без дела.
— Сидит тут и портит хорошую вещь! — проворчал Яшка.
— Я порчу? — обиделся Илька. — Я не порчу. Я дранку для змея оторвал. Я сегодня буду змея делать. А фанеру эту нашел я.
— Фига у тебя выйдет, а не змей, — сказал Яшка.
— Выйдет, — ответил Илька, прищурился и согнул дранку, будто пробовал гибкость клинка перед боем. — Я постараюсь.
— Ха!.. — уныло сказал Яшка.
— Ха? — спросил Илька. — Ну ладно…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ильке не везло с самого утра. Едва он открыл глаза, как мама спросила:
— Ты не видел черные нитки? Я недавно купила катушку десятый номер.
Илька не хотел врать.
— Видел.
— Где?
— Там, в тумбочке. Где всегда лежат.
— Я там все перерыла, — задумчиво сказала мама. — Странное дело! Где же они теперь?
Илька осторожно промолчал и потянул со спинки стула свои штаны. Чертова катушка только этого и ждала: она выскочила из единственного кармашка, пришитого к штанам где-то с левой стороны живота.
— Ой, вот она! — поспешно сказал Илька. — Я, оказывается, забыл положить обратно. Взял, чтобы ниточку оторвать, привязать хвост к змею.
— Так-так, — сказала мама. — Значит, хвост…
Илька вздохнул и полез под кровать за сандалиями. Он долго-долго искал их.
Во-первых, в нем шевельнулась совесть. Во-вторых, он думал, как быть: змей — не самолет, без ниток не запустишь.
Правда, хранился у Ильки еще моток, но нитки были тонкие. Илька боялся. Не мог он доверить нитке тридцатого номера свое сокровище, первый свой настоящий змей.
Над этим змеем он сидел три дня…
Илька боком скользнул в кухню и вытянул из-за печки свое детище. Ровные полосы черной краски на тонкой оберточной бумаге совсем высохли.
Растянутая дранками бумага туго звенела от легкого щелчка. Лохматый мочальный хвост кольцами свернулся у Илькиных ног.
Илька на вытянутых руках поднял «конверт».
— «Тигренок»…
Еще вчера Илька хотел назвать свой первый змей «Пчелой». Но когда он, устроившись на крыльце, проводил по бумаге последнюю черную полосу, что-то зажужжало рядом и больно клюнуло в ухо. Ухо не распухло, Илька успел обмакнуть его в холодную воду. Но любить пчел Илька перестал.
А сейчас вдруг само собой придумалось новое имя, ласковое такое и смелое.
Обрадованный Илька крикнул в открытую дверь:
— Мама, я погуляю! Я не хочу есть! Я пошел! — и выскочил за дверь, спасаясь от завтрака.
Он понял, что надо делать. Надо бежать к Генке, он, наверно, даст ниток. Ради такого дела, ради первого Илькиного змея, конечно, даст. А может быть, и на крышу слазит вместе с Илькой, когда увидит его «конверт» и узнает, какое у него имя.
Так Илька думал, а ноги его уже мелькали, будто спицы. Он привык думать на бегу.
И через полминуты он дернул Генкину дверь.
Дверь была заперта.
— Ге-ен! — прогудел в скважину Илька.
Сначала было молчание.
Потом Генкин голос, какой-то сиплый и заспанный, спросил:
— Чего надо?
— Гена, открой, что-то скажу, — заторопился Илька. —
Гена, у меня змей! Открой, давай запустим!
— Не мешай, — прорычал Генка из-за двери.
— Не буду, — согласился Илька. — Только дай тогда моточек. Хоть один. У меня тонкие.
— Брысь! — гаркнул Генка, и в дверь ударилось что-то твердое, кажется, ботинок.
Илька не дрогнул.
— Эх, ты! — сказал он и стал медленно спускаться с крыльца. На последней ступеньке он услышал еще несколько неприятных слов. Но уже было все равно.
Илька прошел через двор, и хвост «Тигренка» понуро волочился следом. На улице Илька секунду стоял у палисадника и думал. Потом лег на острые планки животом и раздвинул ветки. Может быть, он увидит Генку в окне. Может быть, поймет, какая муха его укусила: давно уж Генка не был таким злым.
Но вместо Генки Илька увидел собственное лицо, которое отразилось в стекле закрытого окна. А за стеклом была задернутая занавеска.
— Ну и пусть! — сказал Илька.
Он закинул змея за спину и зашагал к дому. Не по тротуару, а по заросшей канаве, сердито ударяя сандалиями по головкам лебеды. Здесь, на дне канавы, еще не высохла роса, и разлетались брызги. Хвост «Тигренка» оставлял в мокрой траве змеистый след. А утро было хорошее: синее такое и свежее. Илька хмуро глянул в небо и засмотрелся. Редкие, совсем крошечные облачка быстро бежали к зениту. Словно кто-то очень большой отрывал за горизонтом клочки от тюка желтой ваты и пускал по ветру. Клочки летели, распадались на тонкие волокна и таяли в самой середине большого неба. И таяла Илькина обида.
Вдруг проснулась и коротко взревела за спиной бумажная трещотка. Это ветер задел в полете утреннюю улицу. Змей рванулся и зарыскал на коротком поводке. «Тигренок» просился в небо.
Илька помчался к дому. Будь что будет — нельзя терять такой ветер!
Крыша сарая, который стоял во дворе, была крутой и высокой. Илька добрался до самого гребня и встал. Выпрямился. Ветер был здесь ровный и сильный, такой, что Илькины волосы на затылке сразу встали торчком, а широкие рукава рубашки затрепетали у локтей, как маленькие флаги.
Трещотка уже просто ревела, захлебываясь воздухом, и «Тигренок» метался, как живой, он не хотел больше ждать.
Илька, торопясь, вынул катушку, несколько раз подергал нитку: «Выдержишь? Выдержи, ладно?» Он привязал конец нитки к поводку. Поднял «Тигренка» и подтолкнул его вверх.
Нитка скользила, обжигая пальцы. Змей пошел ровно и быстро. Голос трещотки становился тише, «конверт» уменьшался, и, когда размоталась катушка, он стал не больше конфетной бумажки. И только дрожь натянутой нитки говорила о силе воздушных потоков там, вверху.
Это было просто чудо: таким послушным и легким оказался Илькин первый змей! Радость звенела в Ильке, и не было вокруг ничего, кроме неба — такого громадного синего полушария, в котором только ветры, да желтые облака, да «Тигренок», да еще сам Илька на самом верху высокой острой крыши…
А змей неожиданно рыскнул в сторону, заметался, потянул вправо. Теряя высоту, начал описывать круги. Видимо, хвост, намокший в росе, высох теперь на ветру, полегчал, и нарушилось равновесие.
Илька испуганно дернул нитку.
И случилась беда.
Нитка в руках ослабела, а оторвавшийся «Тигренок», покачиваясь, начал медленно падать к разноцветным крышам соседнего квартала.
Он упал во дворе за высоким забором.
Нет, Илька не растерялся. Была еще надежда спасти змея. Уже через минуту он, обдирая колени о доски, оседлал забор.
«Тигренок» был здесь. Он висел, перекинувшись хвостом через край железной бочки, — сам снаружи, а хвост в воде. Илька, не думая, прыгнул в траву. Прыгнул, зашагал к бочке среди гряд, над которыми среди узорчатых листьев висели зеленовато-оранжевые помидоры.