Страница 110 из 198
— Ну, а зачем под себя-то?! — захлебываясь слезами, крикнул Гай. — Кидал бы назад!
— Да? Там сзади, на улице, бабка и пацанята с трехколесным великом... А впереди ваше сиятельство... И ведь выбрал же место с-стервец. Как труба...
— Ну, откуда я знал, что ты подумаешь... Это же игрушка!
— Это — игрушка? — Толик повернул к Гаю такое лицо, что разом застыли слезы.
Гай прошептал беспомощно:
— Я же крикнул... пустая...
— Сам ты... башка пустая, — вдруг вздохнул Толик. — Иди сюда! — Он выдернул из брючного кармана платок, начал сердито вытирать Гаю лицо.
Гай безнадежно сказал в платок:
— Теперь ты будешь меня ненавидеть всю жизнь.
— Больше мне делать нечего, — огрызнулся Толик.
И Гай понял, что ненавидеть Толик не будет. Но и... вообще ничего не будет. Граната все-таки взорвалась, только бесшумно. Толика не убила, но убила его дружбу с Гаем. Развеяла взрывом в черную пыль все хорошее, что случилось в жизни Гая здесь, в Севастополе.
Отомстила.
И такая тоска взяла Гая, что все в нем выключилось. Не осталось ни капельки сил. Он сел, где стоял, — на плоскую глыбу ракушечника в пыльной траве у тротуара. Уткнулся лбом в колени. Умереть бы...
— ... Ну-ка встань! — вдруг крикнул Толик. Прежним голосом, тем, который был у него раньше, до гранаты. Он дернул Гая за воротник.
— Ты мальчишка или нервная барышня? — яростно сказал Толик. Но злость была не на него, не на Гая! Гай уловил это каждым нервом. Злость была, чтобы встряхнуть Гая. А может быть, и самого Толика. Гай вскочил. Украдкой, но уже с надеждой глянул Толику в лицо. Опустил голову и шепотом повторил все то же:
— Кричал ведь — пустая... — И опять всхлипнул.
Толик хлопнул его пальцами по затылку.
— Голова пустая...
— Ага... — выдохнул Гай.
— Где ты взял эту штуку?
Не скрывая ничего, Гай выложил историю с гранатой. От начала до конца. Будто наружу себя вывернул. Толик слушал и порой называл Гая то бестолочью, то олухом.
Они вышли на Катерную и теперь неторопливо шагали вниз. Толик завернул гранату в платок — попадались прохожие. Гай заметил, что кое-кто с удивлением поглядывает на его зареванное лицо, но ему было все равно. Один раз у Гая мелькнула мысль: а не опоздают ли на самолет? Но и это было не важно. Главное, что Толик делался такой, как раньше.
Когда Гай кончил рассказ (и по инерции еще раз всхлипнул), Толик сказал:
— Фокусник... Надавать бы тебе за такие дела...
— Да я же и говорю! — радостно вскинулся Гай.
— Сегодня уже некогда. Приеду в Среднекамск — займусь.
— Ладно... Толик, а чего мы все идем да идем... Нет, это хорошо, что идем, но мы не опоздаем в аэропорт?
— Думаешь, я такой глупый? Я нарочно сказал, что отлет в восемь. На всякий случай. А на самом деле в девять пятнадцать. А автобус не в пять, а в шесть.
— Хитрый... — слабо улыбнулся Гай.
Катерная, сделав плавный поворот, кончилась на восточном берегу Карантинной бухты. Дорога шла над обрывом. Внизу тянулся узкий пляж — маленький, известный лишь местным жителям.
Толик и Гай опустились на песок по головоломной тропинке. Поодаль купались мальчишки, а вблизи никого не было. Толик развернул гранату, сильно размахнулся и швырнул ее в море. Прежде чем плеснуть в тихой воде, лимонка черным зернышком зависла на миг в воздухе — словно точку поставила. Точку на всей этой истории.
Гай с облегчением вздохнул.
— Иди умойся, — оказал Толик. — Или лучше окунись. — Не купался ведь сегодня? Вот и давай на прощанье.
Гай обрадованно и суетливо разделся. Окунуться напоследок в море — это было счастье, хотя и с оттенком грусти. Но главное счастье (тоже с привкусом печали) — было в прощении, полученном от Толика.
Гай с разбега врезался в глубину, выдохнул воздух и завис в невесомости. Он старался навсегда впитать в себя бархатисто-прохладное прикосновение морской воды, ее вкус, ее ласковую плотность... Потом он вынырнул, проплыл метров десять вразмашку, лег на спину, увидел над собой маленькое желтое облако, прошитое реактивным следом, вспомнил, что скоро будет там, в небе, на такой же высоте... Резко повернулся и поплыл к берегу.
Накинув рубашку, Гай быстро выжал плавки. Толик усмехнулся:
— Ох и обугленный ты. Я лишь сейчас заметил, по сравнению с... нормальным цветом кожи. Раньше еще лапы были светлые, а теперь и они загорели...
— Лапы крашеные, — хмуро объяснил Гай. — Все еще не отмылись...
— В аэропорту костюм надень. В Среднекамске всего семь градусов. Мама пальто к самолету принесет,
— Ага... Толик...
— Что?
— Толик... ты меня совсем простил?
— Совсем, — серьезно сказал Толик. — Хватит уж об этом.
— Да, «хватит»... Ты все еще вон какой...
— Какой, интересно?
— Ну... молчаливый.
— Здрасте! Веселиться прикажешь? После всего... И не вздумай никому рассказывать... про все про это.
— Что я, дурак, что ли? То есть дурак, конечно, но не такой уж...
— Это я не хочу выглядеть дураком.
— А ты-то при чем? — изумился Гай. — Ты же наоборот... это... — он оробел, но все же выговорил: — Подвиг совершил.
— Че-во? — сказал Толик.
Гай струхнул еще больше. Но пролепетал;
— А что ли, нет? Ты же не знал... что не по правде...
— Я сейчас, кажется, в самом деле дам тебе по шее,
— Ну, дай, — покорно вздохнул Гай. — А все равно...
— Пошли наверх!
Они молча поднялись по тропинке. С обрыва Гай еще раз глянул на море, на развалины Херсонесского храма на другом берегу. Воздух принимал уже неуловимо-золотистый вечерний оттенок. А может, это золотились волоски непросохших ресниц. Гай видел все словно сквозь искристую дымку: сквозь виноватость, и прощение, и неуверенность в этом прощении, и сквозь надежду, что все случившееся — не так уж страшно. Море все-таки осталось его морем. Берег — его берегом. И Остров — остался...
— Пошли, — повторил Толик.
Они зашагали по обрыву, потом по Катерной, и Гай наконец набрался смелости:
— Я все же не понимаю... Почему ты говоришь, что ты дурак? Ты же не знал...
— Воображаю, как это выглядело со стороны.
Гай вспомнил, что выглядело это страшно. И сказать не посмел. Сказал другое:
— Зато ты единственный...
— Что — единственный?
— Ну... ты только не сердись... Помнишь, ты говорил?
— Не помню... Про что?
— Когда такое... Никто не знает, что человек думает в последние секунды... Ты теперь знаешь.
Гай даже зажмурился, ожидая чего угодно. Однако не жалел о своих словах. Не сказать этого он почему-то не мог.
Толик не ответил. Гай покосился на него. Толик растерянно улыбался. Потом сказал удивленно:
— А я ни о чем не думал.
Гай опасливо и недоверчиво молчал.
— Нет, думал... — тихо проговорил Толик. — Вспомнил... Думал, скорей бы... Да, а потом еще: что же с этим дураком, с Гаем, теперь будет? В самом деле...
Гай втянул голову.
— Но никакая «вся жизнь» перед глазами не проносилась, — словно неторопливо размышляя вслух, сообщил Толик. — Вот еще что. Подумал: Тасманов же не знает, куда я положил коричневую папку с последней документацией... А! Потом вот что: черт, как обидно — перед самыми испытаниями...
— А говоришь «ни о чем», — вздохнул Гай.
— Хм... А в самом деле, как много, оказывается, можно подумать... за такое время.
... Тех секунд — с тишиной и растерянностью — было две или три. А потом Гай со слезами тряс Толика за плечо, тянул за рубашку, и тот медленно, с непонимающим лицом встал на колени. Потом вскочил...
Лучше не вспоминать... А как — не вспоминать?
Толик сказал будто сам себе:
— Потом еще мысль: значит, судьба...
— Почему? — прошептал Гай.
— «Почему»... Отец — здесь. И про Алабышева сколько раз читал и думал... Все одно к одному... И забыл, дурак, простую истину: история повторяется дважды — сперва как трагедия, потом как фарс. Как пародия, то есть...