Страница 6 из 31
Кроме "марктвенов" пять лет назад построили два более крупных судна. Похожих на легендарную шхуну "Тремолино". Только передняя мачта у них была больше задней, а борта повыше и корпус пошире. То есть это были вместительные и надежные бермудские кечи — очень удобные для дальних походов…
Одно время начали возникать сложности с правами командиров. Площадь парусности на яхтах "Эспады" значительно превосходила ту, что была у детских "Оптимистов" и "Кадетов". Там-то для вождения хватало удостоверений "юного рулевого", а эти непонятные "марктвены"… Однако начальство морской школы РОСТО, где теперь базировалась "Эспада", смотрела на "оранжевых магелланов" с явной симпатией ("Это наша смена!"), а излишне придирчивым водным инспекторам всегда можно было сказать: "Дети проходят курс обучения, видите, их сопровождает моторка с инструктором"… Год назад начальником школы стал Дмитрий Олегович Соломин — давний выпускник "Эспады", а ныне — каперанг Российского флота. Он провел немало лет на подводных лодках и теперь был отправлен в Преображенск, на берега Орловского озера, "дослуживать до пенсии" (так, по крайней мере, звучала официальная версия).
Начальник этот (бывший Димка Соломин и давний друг Корнеича), исходя из мореходного опыта "Эспады" и здравой флотской логики, рассуждал так. Двенадцать лет, мол, это все равно, что тринадцать ("По себе помню"), а тринадцать — это, значит, четырнадцатый год; "четырнадцатый" же — почти то же самое, что "четырнадцать". И подписывал испытанным двенадцатилетним командирам "Гаврошей" и "Хоббитов" удостоверения с нужным размером парусности.
Таким образом Словко в конце октября прошлого года сменил узкий матросский вензель на полноправный капитанский…
Сегодня каперанг Соломин был здесь же, в месте с "Эспадой".
С "Томика" была снята мачта и все металлические вещи — пригодятся для новых яхт. Мало того, на скулах были вырублены куски обшивки с названием. Один — для отрядного музея, другой… Его попросила хорошая знакомая инструктора Кинтеля, Маринка. Потому что в начале девяностых она — Маринка Орехова (отрядный "лекарь, пекарь и аптекарь") — была рулевым "Тома Сойера". Правда, не первым рулевым. Первым был Юрик Завалишин, а потом — Кинтель (то есть Даня Рафалов). Но Завалишин скоро уехал в Саратов, а Кинтеля очередной раз дед-медик устроил в больницу — подлечить немалые травмы, которые тот заработал, когда защищал от разгрома двухэтажный особняк, будущий штаб "Эспады" (правда, не защитил, дом сгорел, но это уже отдельная история). Тогда-то Маринка и "перехватила румпель".
На базу Маринка сегодня не поехала. Во-первых, работа, а во-вторых… "Я там разревусь, как белуга…"
А сейчас ревела Ольга Шагалова, нынешний командир "Тома Сойера". Ну, то есть не ревела, конечно, а хлюпала носом. Никто ее не осуждал. Даже не стали включать ее в список рулевых для жеребьевки (кому выпадет печальная задача — поджечь "Томика"). Выпало Шурику Завьялову, командиру "Хоббита" — всегда серьезному, даже насупленному человеку. Шурик насупился еще больше, будто его обидели, но спорить, конечно, не стал.
Собрались на плоском мысу, у которого всегда швартовались яхты "Эспады". Мыс вдавался в озеро на полсотни метров и был похож на притопленный авианосец. По двум сторонам его тянулись причалы, а на середине стояла железная мачта, на ней трепетал под гафелем оранжевый флаг флотилии. А на дальнем конце была костровая площадка. Там и поставили "Томика" — на двух бетонных балках, как на кильблоках. Его обшарпанный белый корпус теперь казался чисто-белым, просто снежным. Только большие пробоины на скулах чернели мертво, будто пустые глазницы. В кокпит набросали хвороста и сухого тростника, полили эту начинку и палубу бензином. У кормы тоже положили сухое топливо. От него нахмуренный Кинтель протянул на десяток метров бензиновую дорожку.
День был яркий, полный синевы, но прохладный — с норда тянул ровный зябкий ветерок, морщил воду, нагибал траву, холодил ноги. Встали в две шеренги, по обе стороны корпуса, а семь барабанщиков — поперек, будто перекладина у буквы П, спиной к окончанию мыса. Ольга опять захлюпала носом. И утирала глаза плюшевым котенком Питером — это был талисман "Томика". Два ее матроса — конопатый Вовчик Некрасов и длинный лохматый (без берета почему-то) Костя Ковтун смотрели хмуро и сосредоточенно. Третий матрос, Рыжик, отсутствовал (что было дополнительным печальным обстоятельством). Корнеич, Кинтель и каперанг Соломин подошли ближе к корпусу, внутрь "буквы П". Аиды и ее супруга Феликса Борисыча, официального руководителя "Эспады", не было. "Ну и правильно. Морское дело — не их дело", — подумал Словко.
— Ладно, ребята, — скованно сказал Корнеич. — Долгие проводы — лишние слезы, длинные речи ни к чему. Все мы знаем, чем для нас был наш "Томик". Будем его помнить… Шурик, давай…
В руке Шурика Завьялова уже был факел — намотанная на сук и пропитанная соляркой тряпка. Она горела дымным пламенем. Шурик, сутулясь, подошел к началу запальной дорожки, ткнул в нее факелом. Огонь сразу вздыбился желтым гребнем, побежал к яхте. Шурик бросил факел ему вслед и, не оглядываясь, пошел на свое место в строю.
Пламя взметнулось у кормы спиральным вихрем, замерло на миг и бросилось на палубу, на борта. За несколько секунд охватило весь корпус. Словко краем глаза увидел, как на мачте поехал вниз и замер на половине высоты флаг. И в этот миг ударили барабаны.
Вскинулись в салюте исцарапанные загорелые руки. Каперанг Соломин взял под козырек.
Барабанщики играли "Марш-атаку", но в каждой сигнальной фразе пропускали по два такта, от этого ритм делался редким, печальным. Получался "Марш-прощание". А в промежутках между размеренными "р-рах…", "р-рах…" сыпалась в тишину негромкая дробь ведущего барабанщика. Если не вникать, не знать что к чему, то она, эта дробь, казалась беспорядочной, сбивчивой, лишенной ритма. Но люди "Эспады" понимали, что Сережка Гольденбаум выговаривает своими палочками какие-то слова. Какие? Это всегда было тайной ведущих барабанщиков. В такие вот важные минуты они сочиняли "внутри себя" какую-нибудь речь и переводили ее на язык барабана. Вплетали в промежутки маршевых ударов. Лучше всего это получалось у Рыжика, но… Впрочем, и у Сережки получалось неплохо.
Что выстукивали Сережкины палочки по тугой коже высокого барабана? Может быть, вот это?
"…Ты долго ходил под нашим флагом… Некоторых из нас еще не было на свете, а ты уже бегал по этому озеру. Ты многих научил любить ветер и паруса… Ты был нашим другом… Теперь ты в огненном вихре улетаешь туда, где вечное море. Вечные паруса. Вечные ласковые облака и плавные волны… Прощай. Доброго тебе ветра. Мы не забудем тебя…"
Мог ли десятилетний Сережка придумать такие фразы? Ну, а почему бы и нет? Он был начитанный человек, любил стихи, как и Словко… Но скорее всего именно у Словко появлялись в голове такие слова.
А еще появились строчки:
Потому что Словкина мама была ветераном "Эспады". В восьмидесятых годах она ходила на шхуне "Тремолино", а потом, когда по старой памяти навещала отряд, любила пройтись на "Томике". "Я люблю его, как настоящая Бекки Тэччер любила настоящего Тома, — иногда признавалась мама. Но потом добавляла — Хотя "Тремолино" я любила все-таки крепче…"