Кто тебя предал?

Уловив упрек в словах Эмиля Леже, я спросил:

— Но как же все-таки вам удалось вырваться из этого ада?

— О, это уже совсем другая история! Нас впоследствии перевели сюда, в Цитадель. Вы знаете, что такое Цитадель? — спросил Леже.

...Да, я уже знал Цитадель — страшный лагерь смерти, сооруженный в самом центре Львова, на горе Вроновских, в бастионах, построенных в середине прошлого века по приказу австрийского императора. На всю жизнь останутся в моей памяти надписи, обнаруженные нами на закоптелых стенах бастионных подвалов: «Тут умирали от голода русские военнопленные тысячами», «Доблестная русская армия, вас ожидает с нетерпением не только народ, но и военнопленные, обреченные на смерть! Как тяжело умирать!»

— Я хорошо знаю, что такое Цитадель,— ответил я.— Но ведь оттуда вырваться было еще труднее, чем из расположенного на окраине Рава-Рурской и слабее охраняемого лагеря?

— Нам никогда бы не удалось сделать это, если бы не помощь извне. Мы убежали оттуда ночью. Вместе с русскими нас было триста человек...

— Триста человек! — воскликнул я.— Ведь это же большой побег! Какая организация помогла вам?

— Мы думали тогда, что нам помог всего один человек,— сказал Леже.— Девушка. Милая девушка. Монахиня. Даже если нет на свете бога, каждый из нас будет молиться за нее всю жизнь как за подлинную святую...

По непонятной мне ассоциации я вспомнил дневную встречу с двумя священниками за стенами древнего Онуфриевского монастыря, где некогда печатал свои первые работы «друкарь книг пред тем невиданных», русский умелец Иван Федоров...

Монахиня? Никто не знал, кто она? А не знает ли об этом отец Касьян? Или отец Теодозий?

ПОЛУЧАЮ ТЕТРАДЬ

Когда я вошел в знакомую монастырскую келью, отец Теодозий сидел в удобном старомодном кресле и, как это ни странно, читал «Правду».

Я поздоровался со стариком, осведомился о его здоровье и, получив приглашение садиться, с места в карьер спросил, не известно ли отцу Теодозию что-нибудь о монахине, которая помогла бежать из Цитадели большой группе советских военнопленных.

Старик сразу изменился в лице и посмотрел на меня грустными глазами. Газета с легким шорохом выпала у него из рук и, опустившись на пол, покрыла стоптанные ночные туфли священника.

Помолчав, он тяжело вздохнул:

— Да, знаю, очень хорошо знаю. Эта монахиня была моей дочерью...— и зарыдал тяжко, глухо.

А я сидел перед ним совершенно ошеломленный.

Отец Теодозий встал, подошел к шкафчику и, открыв его, достал с полочки тетрадь в коричневом гранитолевом переплете. Он протянул ее мне со словами:

— Извините, рассказывать об этом сам не могу. Трудно. Еще очень трудно. Я доверил все, что знаю, бумаге. Здесь вкратце все изложено. Возьмите и прочтите на досуге. Вы ведь человек с Востока и куда лучше многих местных людей поймете меня.

Страницы тетради заштатного священника отца Теодозия Ставничего познакомили меня с трагедией тех оккупационных времен, когда героизм и человеческое благородство соседствовали с торжествующей подлостью и предательством. Однако отцу Теодозию было известно далеко не все, имеющее отношение к западне, в которую заманили его дочь. Много новых деталей пришлось узнавать уже мне самому, работая в архивах, беседуя с бывшими узниками львов-ской Цитадели и работниками органов безопасности, изучавшими период немецкой оккупации.

Во многом помогли мне бывшие французские военнопленные, настоящие парни, ненавидевшие гитлеровцев. Особенно мой старый знакомый Эмиль Леже. Он охотно помогал мне в поисках новых фактов, способных прояснить картину преступления.

Французы ждали отправления на родину через Одессу, времени у них было свободного много. Они подолгу бродили со мной по бастионам Цитадели, уезжали в огромные песчаные овраги, или запросто, на «Пески», за предместьем Лычаков и там на местности показывали, как пролегал их маршрут побега из лагеря.

Надо полагать, работа по восстановлению правды о тех годах, когда мои французские друзья были почти на краю смерти, кровно интересовала каждого из них. Спустя несколько лет Эмиль Леже прислал мне письмо из Франции, из маленького городка, военным комендантом которого он был назначен. Леже расспрашивал, удалось ли мне выяснить новые обстоятельства их побега из Цитадели, когда темной весенней ночью 1944 года весь старинный город внезапно огласился ревом полицейских сирен, выстрелами патрулей, а по его узким улицам, нащупывая беглецов, шарили синие лучи прожекторов.

Еще одно странное стечение обстоятельств помогло мне отгадать тайну гибели дочери священника Теодозия.

ДОПРОС ПИТЕРА КРАУЗА

Война уже кончилась, но на территории западных областей Украины еще существовало несколько лагерей для немецких военнопленных. Бывшие солдаты и офицеры гитлеровской армии, а быть может, и замаскированные эсэсовцы, теперь стали смирными и кроткими. Они разбирали руины и строили новые дома, возводили мосты и выравнивали аэродромы, поврежденные бомбежками, короче говоря, своими руками исправляли и восстанавливали то, что они же разрушили.

Как-то мне позвонил начальник одного из таких лагерей и попросил прочитать для оперативного состава лагеря лекцию на тему: «Гитлеровцы в Западной Украине». Признаюсь, мне было приятно наблюдать, с каким вниманием офицеры-чекисты слушают рассказ литератора о немецких злодеяниях. Материалы Чрезвычайной комиссии помогали им при изучении состава немецких военнопленных. А спустя несколько дней мне позвонил тот же начальник лагеря.

— Любезность за любезность, — сказал он.— Вы нам прочли лекцию, а мы можем предоставить вам возможность побеседовать с очень крупным гестаповцем, выявленным чекистами среди рядовых солдат вермахта. Очень крупная птица! В 1937 году его даже принимал сам Адольф Гитлер. Этого типа помогли нам обнаружить немецкие антифашисты. Вчера его судили. Он получил двадцать пять лет, и, пока мы его не отправили в места не столь отдаленные, можете поговорить с ним. Есть у вас время и желание?

Еще бы! Не каждому литератору даже в дни войны выпадала такая удача!

На попутных машинах и трамвае примчался я в здание тогдашней Замарстиновской тюрьмы (сегодня в ней располагается обычная городская больница, а тюрьма давно прекратила свое существование) и вместе с переводчиком вошел в следственную комнату.

По моим представлениям, бывший начальник гестапо Гамбурга, крупнейшей гавани Германии, города с миллионным населением, а затем начальник гестапо старинного Львова должен был бы выглядеть весьма внушительно. Когда же два конвоира ввели невзрачного, средних лет человечка в потертом солдатском мундире, в стоптанных сапогах немецкого покроя, лысоватого, с лицом не запоминющимся, я, по правде говоря, решил, что произошла досадная ошибка. Этот щелкает каблуками, говорит «яволь», благодарит меня, когда я приглашаю его садиться. Но когда он охотно рекомендуется: «Ляйтер Питер Христиан Крауз», я понимаю, что ошибки нет.

Да, это тот самый Питер Христиан Крауз, который пытался настигнуть советского разведчика Николая Кузнецова и потерпел поражение в схватке с ним.

Крауз, конечно, не знал, кто я такой, я же отлично знал, с какой обезвреженной гадиной имею дело. По-видимому, Крауз принял меня за работника прокуратуры, призванного пересмотреть его дело и, быть может, сбавить ему срок заключения. Во всяком случае, каков бы ни был исход беседы со мной, он ничего не терял. Рассчитывая снискать мое расположение, он был весьма откровенен, сыпал именами подчиненных ему гестаповцев, сообщал их бывшие адреса во Львове, рассказывал, откуда они родом, каковы их приметы и привычки, какую агентуру они оставили в городе. Он же рассказал, как проходила ликвидация львовского гетто.