Рождение дороги

Раздув огонь и набросав на костёр мокрой травы, Ванчик, поёживаясь, устроился на дымке. Тонкие жёлто-белые нити пламени никли в дыму и пару, но вдруг, соединившись, выхлёстывали вверх, трава вспыхивала и, обугливаясь, чернела. Сразу дыма становилось мало, и тогда Ванчик подбрасывал травы снова.

Думать ни о чём не хотелось. Очень хорошо было сидеть просто вот так, расслабив тело, не напрягая мысль, — и смотреть в огонь.

Он задремал. Словно что-то толкнуло его. Ванчик раскрыл глаза и прямо перед собой, метрах в сорока, увидел лося.

Подняв тяжёлую бородатую голову, лось повернул её в сторону ночного бивака, недоумевая, кто это, непрошенный, обосновался в его владениях. Ванчик замер. Замер и могучий таёжный красавец. Его широкие, лопатками, рога осветил первый солнечный луч, и от этого чёрная мохнатая грива стала ещё чернее. Лось раздул ноздри: ему хотелось понять непонятное по запаху. Но ветерок дул от него, и, видимо, лось ничего не понял. Он стоял всё так же, как увидел его Ванчик, проснувшись.

— Свистать всех наверх! — раздался зычный голос из маленькой палатки профессора. Овечкин называл это: «Подъём с прочисткой горла».

Ванчик даже вздрогнул. Лось тоже вздрогнул, вздёрнул голову ещё выше, метнулся в сторону и побежал, легко неся длинное горбатое бурое тело. Через две секунды он исчез в затуманенной чаще леса.

Овечкин, выслушав Ванчика, хмыкнул.

— Поди, приснилось, — небрежно сказал он. Потом посопел трубкой и, пробормотав: — Н-да-с. Жалко, — пошёл умываться.

И Ванчик понял, что профессор только притворился, будто не поверил рассказу о лосе, а на самом деле жалеет, что спугнул его, а ещё больше — что не посмотрел сам…

В первый день пробились на семь километров. Оставалось ещё десять.

— Чепуха! — Слава лихо взмахнул перевязанной рукой и подмигнул Ванчику.

Тот шутки не принял и, морща нос, отчего веснушки сбежались почти в одно рыжее пятно, очень серьёзно ответил:

— Конечно, не чепуха. Но ничего, одолеем. Верно, Пётр Николаевич?

Тот посмотрел на него насмешливо:

— Ты думаешь?

— А что! Факт.

…Милая, тысячу раз воспетая поэтами, тайга! Провалилась бы ты в тартарары, что ли? Нельзя же так мешать людям делать нужное дело. Ну, хоть немного посторонись, чуточку…

Нет, не хочет сторониться непоклонная, гордая властительница!

Отгородившись кронами от солнца, в душной пряной полутьме вырастают, падают, гниют и вновь тянутся к солнцу — поколение за поколением — упрямые сыновья и дочери тайги. Чащоба… бурелом… Сосна, береза, ель, пихта, осина, липа — всё перемешалось, переплелось. Это — южно-уральская тайга. Она повеселее мрачного хвойного северного урмана. Но ведь машине не весёлость нужна. Ей нужна дорога.

Дороги нет.

— В топоры!..

Падают деревья, летят сучья. Урчит, переваливается на колодинах, лезет, всё лезет, продирается вперёд ГАЗ-6З. Настырный!

Ночью было холодно, теперь — пот литрами. На еланях воздух плавится от жары, дрожит и слоится.

Но это бы всё ничего, вполне терпимо, если бы не лесная мразь.

— Вот за всякие там открытия премии разные дают, — начинает рассуждать Ванчик. — Я бы все премии собрал и отдал тому, кто изведёт мошкару и комаров, — он нещадно бьёт себя по загривку: это оводы предупреждают, что нельзя забывать и о них.

Накомарники давно сброшены: в них слишком жарко, и, кроме того, мошкара всё равно пробивает сетку, жжёт, липнет к потной, распаренной коже, лезет в уши, нос, рот.

Слава запевает на мотив известной песенки о моряке:

И Ванчик во всё горло подхватывает:

Остальные молчат, и песня быстро вянет: очень уж неестественна сейчас ее бодряческая интонация. И — на песню уходят силы…

И всё же к вечеру ещё восемь километров остались позади.

На ночлег остановились засветло. Профессор сочувственно оглядел свой отряд. На руках и лицах— ссадины и расчёсы. Одежда обтрепалась, поизорвалась.

— Н-да-с. — Овечкин задумчиво помолчал. И неожиданно: — Виталий, за водой!

— Почему это я?

— А почему не ты?

Коллектор сжал зубы: «Ладно, товарищ Овечкин, пользуйтесь своей властью!»

— Ванчик, магнитометр!

Ох, опять шагать по тайге… Ну, ничего, зато — с магнитометром. Это интересно, и есть чему поучиться. Недаром Ванчика, хотя ещё и не всерьёз, называют магнитометристом. Штука, может быть, и не очень хитрая, а важная, — по колебаниям магнитных напряжений узнавать, какие породы и как глубоко залегают под землёй. Ну, узнаёт-то, конечно, не Ванчик, а сам профессор. Ванчик только таскает магнитометр по лесу, смотрит на прыгающую по циферблату стрелку и сообщает профессору отсчёты прибора…

Зыбкие сумерки начали кутать лес. Овечкин, склонившись над каким-то камнем, отбил молотком образец протянул Ванчику:

— Держи-ка. У меня всё полно. У костра запишем. — И двинулся к биваку.

Ванчик повертел камень в руках, сунул в карман и догнал профессора.

— Это порфир, да, Пётр Николаевич?

— Ишь ты, разбирается!

Лица Овечкина Ванчик не видел, но в коротком хмыканье услышал одобряющую теплоту. Ванчику сделалось приятно, и он решился спросить:

— Пётр Николаевич, а как вы думаете, выйдет из меня геолог? Когда-нибудь, конечно, не сейчас.

— Геолог? А вот посмотрим, когда это «когда-нибудь» придёт. Тогда и посмотрим.

— А я институт думаю кончать, Пётр Николаевич.

— Институт — институтом. Во всякой профессии, кроме знаний, ещё кое-что требуется… — И, не досказав, что ещё требуется во всякой профессии, умолк…

К биваку они подошли уже в темноте.

— Ага, учуяли, Пётр Николаевич, как вкусно пахнет? — приплясывая около костра с поварёшкой в руке, закричал Слава.

— Учуяли, что варево у тебя подгорает, только и всего, — буркнул Овечкин, — Виталий, мешочки для образцов!..

Есть не давала всё та же лесная «мразь». Миску можно поставить на землю, но ведь надо ещё держать ложку и хлеб, а отбиваться от мошкары и комаров одной рукой просто невозможно. Виталий, кроме того, не признавал варёной «мрази», и ему приходилось то и дело вытаскивать из миски упавших туда комаров.

— Желающие могут последовать доброму примеру, — возвестил Ефрем Иванович и, держа миску в руке, стал прохаживаться около костра, одновременно работая ложкой.

«Последовать доброму примеру» пожелали Ванчик и Слава. Оказалось, получается почти превосходно. На ходу летучие кровопийцы беспокоили куда меньше.

— Эге, даже к комарам можно приноровиться,— не без удивления констатировал Слава. — Ефрем Иванович, может, вы нас и спать на ходу научите?

— Ещё сам не научился, — добродушно признался Суров.

После ужина полагалось всем посидеть у костра. Такой уж завёлся обычай.

Сидели, курили. Овечкин, Суров и Слава скупо поговорили об особенностях горного массива, в пределы которого вступил отряд. Остальные, не очень-то разбираясь в геологических терминах, молчали. Потом замолчало и начальство. Ванчик начал дремать, но пойти в палатку не хотелось: что он, хуже других?

Ваня-большой счёл своим долгом развеселить компанию. Веселил он всегда одинаково. Изобразил из куска брезента не то юбку, не то фартук, повязал сетку накомарника, как платочек, подпёр пальцем щеку и залихватски запел нарочито тонким, визгливым голосом:

У костра зашевелились.

— Полюбишь тебя, дубину такую! — весело усмехнулся профессор, — Помните, — повернулся он к Сурову, — на Вишере в тридцатом у нас дивчина — коллектор была. Такая же вот дубина. Работник — золото! И тоже всё с частушками…