Случай

Еще два дня выходили мы в поле и к ночи возвращались в село. На третью ночь нас подняли по тревоге до рассвета, и мы двинулись домой, то есть в расположение.

Уже рассвело, когда вышли из лесу на шоссе. За поворотом, около «виллиса» стоял командир бригады, а в стороне музыкантский взвод. Взошедшее солнце морозно сияло на его трубах. Оркестр заиграл «Эх, полным-полна коробушка», и мы прошли строевым шагом перед командиром бригады. Потом он уехал, а мы под оркестр, который почти не отдыхал, дошли до расположения. И мы шли – не каждый сам по себе, – это было уже нечто единое, сплоченное. И это чувствовали оставшиеся дневальные и больные, они смотрели на нас со скрытой завистью и опаской.

Черникова в землянке не оказалось.

– Так точно, был, – растерянно говорил дневальный. – Сказал, заболел, отпустили, в бригадную санчасть пошел.

Лейтенант приказал проверить это.

– А оружие его здесь? – хрипло спросил сержант Маврин и бросился в ружпарк. Карабин Черникова стоял в пирамиде. На стволе и магазинной коробке пятнами краснела ржавчина: хозяин не протер оружие, когда оно отпотело.

– Почистить! – прокричал сержант своим сорванным голосом, обращаясь к нам с Шапкиным и глядя так, словно это мы бросили карабин.

Проверили: рядовой Черников в санчасть не обращался.

– Я г-говорил, он т-тикать хочет, – начал Ваня, но лейтенант Коноплев спокойно прервал его: – Отставить! – и добавил, подумав: – Подождем еще сутки.

А назавтра меня вызвали в каптерку, где были командир роты, взводный, Маврин и старшина.

– Пойдешь со старшиной на склад, продукты получишь, – серьезно сказал мне ротный. – В командировку поедешь с лейтенантом Коноплевым и сержантом Мавриным. Ясно? – и повернулся к взводному: – Домашний адрес его не забудь захватить.

И вот мы вышли из расположения. Впереди шел лейтенант, подтянутый, в зеленой шинели и яловичных сапогах. На левом боку его висела кожаная полевая сумка, на правом пистолет «ТТ». Следом шагал сержант Маврин. На ногах у него были кирзовые сапоги– на боку тоже сумка, но брезентовая, на плече висел автомат «ППШ». И замыкал шествие я. Обут я был в ботинки с обмотками, нес за спиной объемистый вещмешок и карабин на ремне.

На электричке мы доехали до города, а потом я стоял в запруженном людьми зале, держа, кроме своего имущества, автомат сержанта, и смотрел, как лейтенант Коноплев толчется у воинских касс, перебегая от одного окошечка к другому. Здесь, в толпе вокзала, среди множества других офицеров наш лейтенант выглядел непривычно суетливым, а сержант, напротив, имел вид уверенный, настойчивый. Они безуспешно потолкались у касс и пошли к коменданту объяснить, что дело у них срочное и необычное. Маврин для убедительности захватил свой автомат. А я остался их ждать, ничуть не беспокоясь о том, сейчас же мы уедем или следующим поездом, или на другой день.

Я, собственно, уже ехал. Прислонясь к стене, я смотрел на людей, сидящих на лавках или спешащих куда-то, на военных и гражданских, особо останавливаясь на женских и девичьих лицах. За короткое время моей службы я в первый раз стоял вот так в людном месте, один, ничем не занятый, и смотрел на текущую, неспокойную, военную жизнь, частицей которой был я сам, смотрел жадно, благо на меня самого никто не обращал внимания. А может, и меня тоже рассматривали из угла чьи-то глаза. Так я думаю сейчас.

Появились лейтенант Коноплев с сержантом. Когда мы, торопясь, поели на продпункте пшенной каши по талонам и вышли на перрон, нас обдало холодом. Вопреки ожиданию, возле состава соблюдался порядок, и мы беспрепятственно сели в вагон. У лейтенанта была плацкарта – вторая полка для лежания, он бросил туда свою шинель и мой вещмешок. А мы с сержантом пристроились внизу, на сидячих местах. Отправление дали быстро, и когда поезд набрал ход, я ощутил смутную радость, будто сам ехал домой. Первый раз с начала службы я ехал не в воинском эшелоне. Сержант сидел рядом со мной, и я наслаждался тем, что он не может по сути ничего мне приказать, никуда послать – ну, куда тут пошлешь? Напротив меня сидел человек в синем бостоновом костюме с орденом Красной Звезды, который тогда еще носили слева, и оживленная женщина – она ехала с маленькой девочкой к мужу в госпиталь. Она была счастлива, что муж ранен, а не убит. И еще ехали моряки, которые хотя и не были офицерами, но вели себя с офицерами как равные, и тех это не задевало. Разговор сразу же пошел о положении на фронтах, о сводках, о том, когда откроют второй фронт, но у меня не было сил слушать, и я вскоре сидя заснул, сжимая карабин между коленками.

Когда я очнулся, в вагоне было полутемно, а поезд шел очень хорошо, как бы огромными скачками. За окном лежала лиловая снежная равнина. Сколько мне предстояло еще прошагать по ней, правда, в ином направлении!

Пришел морячок, звал нашего лейтенанта к себе в купе играть в карты. Слово «купе» он произносил, как «капэ». «КП».

А поезд все мчался, и наступила ночь, и утро, и солнечный морозный день за окном, а поезд все мчался, как бы гигантскими прыжками. Мы пили кипяток и ели тушенку и сало с хлебом. При всех есть это было неудобно, хотя норма питания у нас была не такая уж большая. Мы смогли угостить только женщину с дочкой.

Этот длинный морозный день пролетел мигом, потому что я бы хотел ехать так очень долго, все ехать, ехать и ехать без конца, даже сидя. Это было так же прекрасно, как шагать, не неся на плече противотанкового ружья, и знать, что никто нести его не прикажет. Прошли заметенные глухие леса, опять полиловела за окном снежная равнина. Я смотрел в окно, и что-то непривычное, странное было в проплывающих деревушках, уносящихся назад поселках. Я услышал над плечом хриплое дыхание сержанта.

– Светомаскировки нет, – сказал он мне. – Ты понял?

Да, пусть не такие уж яркие, но мигали огоньки деревень в снежных полях, светясь, выбегали к полотну заводские поселки.

Ночью, тряся за плечо, меня разбудил лейтенант. Горела под потолком свеча в фонаре, все спали.

– Подъем, – сказал лейтенант тихо. – Подъезжаем.

В скудно освещенном, теплом бревенчатом домике станции, где дремало на лавках несколько баб с узлами, ожидая утра, лейтенант первым делом внимательно рассмотрел обратное расписание.

– До Бескудникова далеко, кто знает? – спросил он громко. Бабы зашевелились, а с лавки поднялся мальчишка лет двенадцати, забросил за спину полупустой холщовый мешок.

– Пошли-те, я отведу. – Он явно обрадовался, что нашлись попутчики.

Мороз стоял крепкий, скрип от наших шагов был такой, будто шел взвод. Мы сразу углубились в лес. Слегка отсвечивала накатанная полозьями дорога. Пацан шел впереди молча и очень быстро.

– Сколько до Бескудникова? – спросил лейтенант.

– Семнадцать верст будет.

– Семнадцать верст до небес и все лесом, – прохрипел сержант.

– И полем тоже.

– Едешь откуда? – спросил еще лейтенант.

– На рынке был.

Дальше пошли молча. Мальчишка катился впереди, громко окрипели наши слитные шаги, стягивало морозом кожу лица, я то и дело потирал перчаткой нос и скулы. Как махорочный дым, белой струйкой вылетало дыхание. Слева сквозь заснеженные вершины сосен схваченная морозным кольцом матово светилась луна.

Километров, может быть, через десять вошли в спящую деревню, и где-то посередине ее мальчишка неожиданно свернул с дороги, сказал:

– Прямо идите, будет Бескудниково, – и исчез в воротах.

А мы так же молча, подобравшись, пошли дальше, миновали деревню, и вновь оказались в лесу, но теперь впереди уже смутно клубилось, угадывалось самое начало утра. Лес сразу, как отрезали, кончился, мы уже были в поле, дорога поднялась на бугор, и перед нами открылся величественный малиново-сизый, тусклый от мороза восход. И далеко впереди лежала деревня, там уже затопили печи, и над крышами абсолютно вертикально, как корабельный лес, как невиданная колоннада, подсвеченные розовым, стояли дымы.

С тех пор как мы вышли из своей землянки, за все время, пока мы ехали в том прекрасном поезде, я не думал о Черникове, словно забыв, куда и зачем мы едем. Конечно, эта мысль жила где-то внутри, но я ее откладывал на потом. И теперь, когда я, замерзший, увидел эту деревню вдали и колоннаду дымов над трубами и представил себе спящего в тепле Черникова, я ощутил ненависть и омерзение.