Страница 71 из 104
Две силы есть – две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мыпод рукой…
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды нашипризрачные годы…
Итак, строки из множества различных стихотворений ясно свидетельствуют, что поэт постоянно вливает свое «я» в «мы» – притом в стихотворениях сугубо лирических, даже «интимных», сокровенных… И притом перед нами только одно – открытое, прямое – воплощение этой его творческой воли. Как бы присоединить к себе всех и каждого можно и в иных грамматических формах. Так, обращение к «ты» и – еще более явно – к «вы», в сущности, подразумевает то же самое всеобщее «мы» (то есть «я» и «ты» – каждое, любое «ты», взятые совместно):
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем тыи дышишь и живешь…
Каким бы строгим испытаньям
Выни были подчинены…
Над вамисветила молчат в тишине,
Под вамимогилы – молчат и оне…
То же значение имеет и глагольная форма, обращенная к «ты», хотя само это местоимение отсутствует:
Смотри,как облаком живым
Фонтан сияющий клубится…
И в стихотворении, о котором еще будет речь:
Молчи, скрывайсяи таи
И чувства и мечты свои…
Кстати сказать, подчас «ты» явно, открыто переходит у Тютчева в «мы»:
И рад ли ты,или не рад,
Что нужды ей? Вперед, вперед!
Знакомый звук намветр принес…
И тыушел, куда мывсе идем…
Прямо-таки поразительно, что Тютчев иногда уклоняется от формы «я» даже и в своей любовной лирике, где, казалось бы, просто неуместно «мы»! Вот строки стихотворений из «денисьевского цикла»:
О как убийственно мылюбим…
Нежней мылюбим и суеверней…
Все это не могло быть чем-то случайным и несущественным. Правда, едва ли есть основания полагать, что Тютчев сознательно и целенаправленно «заменял» естественное для интимной лирики «я» на «мы» и другие имеющие аналогичное значение формы.
Здесь действовал не рассудок, а стихийная творческая воля, стремящаяся воплотить «я» в органическом единстве с «мировым целым», со всем «древом человечества высоким». Нередко эта воля открыто, обнаженно воплощалась в самой грамматической форме, но она, конечно же, воплощена и в тех стихотворениях, где речь от «мы» (и иные аналогичные формы) отсутствует.
И тщательный анализ таких стихотворений способен это раскрыть, хотя указанная творческая воля запечатлелась в них не столь наглядно и неоспоримо.
Словом, приведенные мною строки, в которых вместо законного, казалось бы, «я» выступает «мы», следует воспринимать как своего рода ключ к тютчевской поэзии, позволяющий открыть ее особенный закон, ее безусловную соборность.
В поэзии Тютчева вольно самораскрывается утонченная, развитая до предела личность, но в то же время дверь этой поэзии как бы настежь отворена всем, каждому, готовому свободно влить свое сокровенное «я» в соборный хор.
Обратимся в заключение к тютчевскому стихотворению, начинающемуся общеизвестной строфой:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими – и молчи…
Как уже говорилось, в этом стихотворении обычно усматривают утверждение фатальной замкнутости и изолированности человеческой личности. Однако почему же любой вдумчивый читатель Тютчева с таким упоением принимает это стихотворение? Дело, очевидно, в том, что в целостном контексте тютчевской поэзии оно предстает вовсе не как символ разобщенности людей; его смысл, напротив, в утверждении высшего, благороднейшего человеческого единения.
Да, говорит поэт, у каждого из нас – и у тебя, и у меня, и у него – есть такая «душевная глубина», которую невозможно до конца высказать «другому» – невозможно ни мне, ни тебе, ни ему. Но каждый, любой из нас может и должен знатьо ее существовании и благоговейно относиться к ней.
Ведь Тютчев прямо говорит каждому своему читателю, каждому человеку:
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум… —
в сущности, открывая тем самым, что такой «мир» есть не только в «твоей», но и в «моей», и в «его» (всякого «его») душе.
И поэтическое утверждение – даже как бы безусловное доказательство – наличия этого мира в каждой человеческой душе (и твоей, и моей, и его), во всех душах, вполне понятно, не только не разъединяет людей, но, напротив, создает, так сказать, достойнейшую основу для их подлинного единения, для истинной соборности…
О духовном наследии русских мыслителей XX века[268]
21(9) января 1882 года родился Павел Александрович Флоренский. А в 1917 году, в канун революции, вышел в свет первый труд двадцатидвухлетнего тогда Алексея Федоровича Лосева (1893–1988).
В последнее время несметная орава малограмотных крикливых «экспертов» пытается убедить своих слушателей и читателей, что после 1917 года и до нашего времени в России не было подлинного развития мысли, что русская духовная культура продолжала существовать лишь в эмиграции и нам-де только и остается учиться у ее корифеев, дабы как бы на пустом месте создавать заново отечественную мысль.
Эта «версия» вроде бы подтверждается тем фактом, что судьба оставшихся на родине мыслителей была глубоко драматична или даже трагедийна, – из чего черпают лишний повод для проклятий по адресу этой самой «ненормальной» России. Между тем вся история человеческой мысли вообще исполнена драматизма и трагизма (об этом ухитряются «забывать»). Гений античной философии Сократ покончил с собой, не желая отправляться в изгнание, а величайший итальянец Данте вынужден был сделать выбор между сожжением на костре и пожизненным изгнанием (он избрал второе); одному из великих англичан Томасу Мору палач отрубил голову топором, а голова основоположника понимания всеобщих законов Вселенной француза Лавуазье была отсечена через два с половиной столетия более «цивилизованным» орудием – гильотиной, главные духовные вожди США и Индии – Линкольн и Ганди – были злодейски убиты, и т. д. и т. п.
П.А. Флоренский написал незадолго до расстрела: «Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением». Это, конечно, предельно скорбная, но, увы, неустранимая истина бытия: чем значительнее духовное деяние, тем большее сопротивлениеоно встречает – в особенности, понятно, в эпохи переворотов и яростной борьбы различных сил. Но столь же верно и другое: чем мощнее сопротивление, тем выше духовный подвиг; героическое противостояние злу и лжи возвышает не только личность мыслителя, но и само его творчество. И при всех возможных оговорках нет сомнения, что русская мысль, развивавшаяся в труднейших условиях на родине, превосходит любые достижения ее эмигрантского «ответвления». Наиболее выдающиеся изгнанники признавали это. Так, живший в Париже С.Н. Булгаков написал в 1943 году о священнике П.А. Флоренском: «Не умею передать словами то чувство Родины, России, великой и могучей в судьбах своих, при всех грехах и падениях, но и в испытаниях своей избранности, как оно жило в отце Павле. И, разумеется, это было не случайно, что он не выехал за границу… Можно сказать, что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал Родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом… и сам он и судьба его есть слава и величие России».
Это уместно отнести и к В.И. Вернадскому (который, прожив после революции около четырех лет в Париже, в начале 1926 года вернулся на Родину), и к А.Ф. Лосеву, А.Л. Чижевскому, М.М. Бахтину.[269]
Стоит сообщить, что труды М.М. Бахтина (1895–1975) начиная с 1960-х годов были переведены на все основные языки, и с середины 1980-х годов в мире издается за год в среднем десяток книг и более сотни статей, посвященных изучению наследия этого мыслителя, чей творческий путь начался в 1919 году. Он общепризнан ныне одним из немногих крупнейших мыслителей XX столетия и безусловно крупнейшимпредставителем философии культуры. И уже одного этого факта достаточно, чтобы понять: только невежды или клеветники могут заявлять о прекращении развития творческой мысли в России после 1917 года!