Старые годы

— Воры! Разбойники! — закричала она и схватила подушку.

— Твой сын вор! Твой сын разбойник! — кричала Домна, упав перед постелью Варвары Сергеевны. — Помилуй! Матушка барыня! Не выдавай моего Ивана в солдаты, жениха моего, жизнь мою! Руки на себя наложу, вот-те Христос, а сыну твоему не дамся!

— Что ты там городишь, бестия! — закричала Варвара Сергеевна, оправясь и швырнув в Домну подушкой.

— Ну что, Володя съел тебя, что ли? Ну, говори, что он с тобою сделал?

— Да, что сделал? Цаловаться лез!

— Велика беда! Да что он, взрослый, что ли? Уж и девушки поцеловать не может, и пошутить ребенку нельзя! Так на что он и барин, и помещик, коли уж и своих тронуть неволя! Экая развратница! Чай, при любовнике пристал! Видишь, откуда стыду научилась, мерзавка! В солдаты его, в солдаты, благо нужно. Дам я ему на дворе у меня развратничать!

Вбежал Володя. Варвара Сергеевна еще больше разгорячилась:

— Чего же ты это смотришь, Володя! И ночью от этих беспутных покою нет. Тьфу ты, нечисть какая! Вон ее, со двора долой, а любовника в солдаты! Слышишь, Володя, в солдаты! Завтра же пошли в провинцию. Прочь, с глаз долой, негодная!

Домна встала. Через двери поклонилась образам, сказала с каким-то неопределенным чувством:

— Прости и заступи, Господи! — и бросилась из комнаты.

— Лови ее! Лови! — закричал Володя и побежал за нею в погоню.

Рано поутру на другой день рекруты были сданы, сто рублей на богадельню заплачены. Управляющий воротился из провинции, но Володя не возвращался. Он отправился с Ефремычем и со всеми верховыми в погоню за Домной. Едва к ночи приехал он, и то с пустыми руками. Утомленный, он бросился на постель, разослав всех слуг искать Домну. Перед утром на дворе под окнами Володи кто-то сказал: «Нашли!»

Вся дворня забегала, Володя выскочил из спальни, Варвара Сергеевна тоже, псари держали на веревках Домну, тихую и покойную.

— Где вы нашли ее? — спросил Володя.

— У отца и матери, спала, мы сонную с постели стащили.

— Где же была она все это время?

— В городе, а у кого, не говорит.

— Ну, что же нам с нею делать? — спросила Варвара Сергеевна.

— Это уж не твое дело! — отвечал Володя. — Фомич! Возьми ее в судомойки, пусть работает на кухне без смены.

— Что за умница у меня этот Володя! — воскликнула Варвара Сергеевна, и все улеглись и заснули.

IV. ЕЩЕ ГОСТИ

Варвара Сергеевна только что изволила воротиться из мыльной. За нею плелись две карлицы и карлик Кирилло. Парашка несла душегрею и туфли, несколько девок чинно провожали барыню в уборную. Уселась Варвара Сергеевна перед небольшим зеркалом, оправленным в серебро и покоящимся на серебряных же ножках. Наступила весьма важная церемония; день был воскресный, Ландышева собиралась к обедне в Кудиновку, куда уже послан был давно верховой с приказанием священнику обождать с обедней. Вот почему Варвара Сергеевна решилась маленько принарядиться, а без того в будние дни посторонний и не смекнул бы, что это барыня, помещица, да еще и богатая, у которой мужниных крестьян было тысячи с две, да своих не меньше. Распустили девки косу, да и давай чесать.

— Осторожней! — закричала Варвара Сергеевна. — Ты, Парашка, чего зеваешь? Тузи их! Видишь, косу дерут!

Парашка хлестко исполнила приказание Варвары Сергеевны.

— А вы чего молчите, чертенята! — сказала Ландышева, обращаясь к карлам.

— Еще бы, ты все сама болтала, — отвечал Кирилло. — Ведь наши все три голоса, как нитку в иголку, через твой проденешь. Слава тебе, Господи! Недаром вчера один приказный про тебя говорил: «Какая здобная барыня!..»

— А говорил это приказный?

— Говорил, знаешь, так масленно и облизывался. Да, может быть, после пирога.

— Вот уж и после пирога! А собой-то он каков? Чай, дрянной такой, а?

— Да, невзрачный, нечего сказать, на новую версту похож, что на дороге недавно поставили.

— Нужны очень эти версты. И без того все знали, что до Костромы пятнадцать верст. И вымерили, чтоб им добра не было! Прежде было пятнадцать, а теперь двадцать три из них сделали. А все ради пошлины. Лишь бы народ притеснять! Черт знает, чего не навыдумывали! Бывало, прежде до Москвы крестьяне наши возят, а теперь почта да почтари. Не приведи Бог, что делается! Парашка, хлестни-ка Авдотью, опять зацепила. А может быть, этот приказный и добрый человек. Как ты думаешь, Кирюшка?

— Не приказано, барыня, думать, так я и не думаю.

— А кто ж тебе не приказал?

— Да твой недоросль.

— А что ж, и вправду! Ты сыт, одет, зачем же тебе думать?

— Вот и я то же говорю Домне: «Дура! Чего ты думаешь?» А она говорит: «А если не уймется, до ножа ль, до воды доберусь, на себя руки подыму».

— До ножа! До ножа! — заревела Варвара Сергеевна, вырвалась из рук девок, выскочила простоволосая на крыльцо, но в это самое время в сопровождении шести казаков на двор вкатилась одноколка. Изумленная и новостью экипажа, и неожиданностью в такое время посещения, Лавдышева оторопела и забыла о своем костюме. Из одноколки вышел высокий, сухощавый человек лет пятидесяти.

— Варвара Сергеевна дома? — спросил он сухо.

— А тебе какое дело?

— Есть небольшое!

— Да ты что за чучело?

— Провинциял-фискал, Василий Пазухин.

Варвара Сергеевна хотя и была весьма крепкого сложения и обширного объема, но, вспомнив, что это чучело пугает самого воеводу, пришла в ужас и стала кричать во все горло:

— Володя! Володя! Уходи! Возьми верхового жеребца, что из Москвы привели… Спасайся! Эй, Парашка, Фомич, Кирюшка! — и прочая. Она прокричала почти целый календарь. Пазухин молча стоял перед нею и даже не улыбнулся. Но когда поток имен истощился, Пазухин сказал ей сухо:

— Перестань, сударыня, кричать. Не поможет! Я тебе скажу коротко и ясно. Воевода оплошал. Когда бы узнал государь — быть ему в ответе. Людей твоих в будущий прием рекрутами зачтут, а ты сына подай. Он у меня на росписи. Любим Александрович добр, хоть и суров, а я строг, хотя с виду и ласков.

— Ну, ласков! — сказала Ландышева дрожащим голосом.

— Да как же не ласков! Следовало бы твоего сына с казаками в губернию отослать, а я не хочу. Каков он ни есть, а все-таки дворянин.

— Да как же не дворянин…

— Не перебивай! Я лучше твоего знаю. Ему служить по указу в гвардии. Так изволь его в Питер отправить через три дня, в середу, не позже десяти часов утра, а не то в одиннадцать с казаками поедет. А если уйдет, то я отыщу, и пойдет он в полевые полки на всю жизнь рядовым. Милосердия не будет! А чтобы он вернее отъехал и дорогу знал, мой казак Яким тут останется и сынка твоего на твой счет до Питера проводит. Все, матушка Варвара Сергеевна! Прощай. Яким! Как сказано, оставайся.

Одноколка и пять казаков ускакали. Яким спешился и повел своего коня на конюшню.

V. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЪЕЗД

На Адмиралтейскую сторону по Московской дороге или, лучше сказать, по новой просеке, составляющей ныне Гороховый проспект, тянулась вереница крытых и некрытых саней. Лошади были все рослые, заводские, но сбруя и одежда кучеров и седоков представляли самый странный маскарад. У которой девки была меховая шапка, у другой платок, иная сидела в заячьей шубе, иная куталась в одеяло, на ином кучере была большая шапка с смушками, а на руках рукавицы, а у другого руки были в онучьях, а на голове оборвыш картуз.

— Вот тебе и резиденция! — сказала Варвара Сергеевна, приподымая войлочный полог на крытых санях своих. — Черт знает, что такое! Лес, а не улица!

И в самом деле, весьма в немногих местах по ту сторону Фонтанки торчали жилые дома — только одни палаты Шереметева да Аничкова слобода с одной, а Калинкина с другой стороны несколько оживляли дикость берегов знаменитой речки.

— И куда ехать! Тут, я думаю, и постоялого двора нигде, не отыщешь. Вот глушь! Господи прости! Архип, кликни казака Якима, на то его фискал приставил, чтобы дорогу указывал. Ну, указывай же, куда ехать, — прибавила Ландышева, обращаясь к казаку.