Страница 58 из 60
Ведь он может стать преддверием свободы.
Надежды во мне пробуждались быстрее, чем работала машина американской юстиции. К новому месту лишения свободы — в Атланту, расположенную на Восточном побережье Америки, то есть на другой стороне континента, — я прибыл с чувством человека, которого уже мало что касалось. Однако мне в очередной раз было продемонстрировано, что такое ожидание, хотя и полное надежды. Ждать, сознавая, что сам для себя ты сделать ничего не можешь, — что может быть хуже?
Срок моего наказания был сокращен и составил теперь тридцать лет тюремного заключения. Мне было известно между тем, что отличающиеся примерным поведением заключенные, по американской традиции, могут подавать прошение об освобождении по амнистии по истечении трети срока, своего заключения. Освобожденные таким путем граждане должны, однако, потом ежедневно отмечаться в полицейском участке по месту жительства. Кроме того, им предписывается находиться в указанное время у себя дома, не потреблять алкоголь, вести пуританский образ жизни. В общем, те, кто досрочно освобожден, одной ногой пребывают на свободе, а другой — по-прежнему в тюрьме.
Тем не менее я подал прошение об освобождении по амнистии. Дело мое было передано мистеру Буну. Это был негр, высокого роста, худощавый, с небольшими усиками на верхней губе, который старался вести себя как истинный джентльмен. Можно даже сказать, что он был человечным человеком. Тем, что я сейчас на свободе, я обязан ему…
Прошение мое было, однако, отклонено. Я был в отчаянии, и надежда перешла в летаргию. Ел я совсем мало, не мог спать и впал чуть ли не в бешенство. Прошения об амнистии разрешалось подавать только один раз в году. Так что мне предстояло провести в Атланте еще триста шестьдесят пять дней. Мистер Бун старался перебороть мой пессимизм, и по его совету я напросился на работу в ткацкую мастерскую, где приобрел новую специальность. К тому же работа отвлекала от тягостных дум.
За ткацким станком я отметил свой десятилетний юбилей пребывания в американских тюрьмах. Атланта была местом событий, разворачивавшихся в известном романе «Унесенные ветром». Мои же десять лет означали пребывание среди воров и убийц, обозленных на все заключенных и равнодушных надзирателей. Десять лет с номером на руке и три тысячи шестьсот пятьдесят ночей, проведенных в камерах, ночей, полных тоски и надежды, невыплаканных слез, несостоявшихся поцелуев и тысяч проклятий.
В день, когда умер мой отец, я, скорее всего, перелопачивал уголь, не зная ничего об этом. Тогда я вообще ничего не знал, да и не хотел знать. Меня не интересовали ни острые проблемы, возникающие между Западом и Востоком, ни война в Корее, ни конфликт в Индокитае.
Меня ничто не касалось, кроме еды, сна и посещения один раз в неделю кинозала. Потом в мою камеру попал человек, убивший свою жену. Как же великолепно могут иногда выглядеть убийцы! Он был молод, хорош собой, блондин, смеявшийся от души и обладавший хорошими манерами. Кроме сознания, что он убил собственную жену, меня в нем ничто не отталкивало. Он был в Германии, в Мюнхене, и на улице познакомился с девушкой, ставшей его приятельницей. Когда же произошла та история, психиатр спас его от виселицы. Из Мюнхена его доставили в Атланту и приговорили к пожизненному заключению. Он рассказывал различные были и небылицы о Германии, от которых у меня пропадал аппетит.
В камере нас было шесть человек, в числе которых еще один немец — тоже шпион.
— В Германии можно запросто поиметь любую женщину, — рассказывал убийца. — Иногда я за это давал десять сигарет, иногда двадцать, да еще плитку шоколада.
— Заткнись! — не выдержал я.
— Я говорю совершенно серьезно, — продолжил тот. — С ними было даже легче договориться, чем с француженками.
— Обезьяна! — вмешался немец-сокамерник. — Американки в свое время сами давали мне по десятку сигарет.
Я с чувством отвращения отошел к окну, но оно было плотно закрыто. Целыми днями сухой, спертый камерный воздух, грубые разговоры, старые анекдоты, неистовый смех и раздосадованные лица надзирателей.
Однажды меня снова вызвали с работы.
Мистер Бун отозвал меня в сторонку и сказал:
— Соберитесь с духом. Мне удалось договориться, чтобы вас сегодня еще раз заслушала амнистиционная комиссия — досрочно. Постарайтесь произвести на нее хорошее впечатление!
Человек, сидевший за судейским столом, выглядел добродушным, типично американским обывателем. Лицо его не отражало ни равнодушия, ни участия. Он был посланцем вашингтонской бюрократии, даже, видимо, не понимая, что в его руках находятся судьбы людей.
— Вы — Гимпель? — спросил он, поднимая свои очки на лоб.
— Да, сэр.
У меня не было времени помыть руки. Одежда моя была запачкана, и я чувствовал себя стесненно.
— Скажите что-нибудь, — подбодрил он меня. Но я не смог произнести ни слова.
— Ведь вы чего-то хотите? — продолжил чиновник.
— Я желаю стать свободным, сэр. Он покрутил в руках карандаш.
— Ну и?..
— Парень пришел прямо с работы, — вмешался мистер Бун. — Он не имел ни малейшего представления, что будет вызван сегодня на амнистиционную комиссию. Прошу это учесть, сэр.
Несколько секунд чиновник был в нерешительности, затем стал несколько дружелюбнее.
— Я знаю, что вы вели себя здесь хорошо. Но… но… — Он несколько раз откашлялся. — Шпионаж против Соединенных Штатов — это не мелочь. — После непродолжительной паузы продолжил: — Если мы направим вас в Германию, то куда вы поедете — в Западную или Восточную?
Произнося эти слова, он внимательно смотрел на меня.
— В Западную, сэр.
Он удовлетворенно кивнул и сказал в завершение:
— Хорошо, посмотрим, что я смогу для вас сделать.
Я возвратился на работу. Но в течение нескольких недель и даже месяцев ничего о нем не слышал. Меня охватил тюремный психоз, которому я до тех пор не поддавался, хотя и впадал время от времени в прострацию или испытывал крайнее раздражение. Кризис достиг своего апогея, когда меня перевели в другую камеру.
Люди там были малопривлекательными, и мне не хотелось иметь с ними что-либо общее. После окончания работы я заявил своему надзирателю:
— В камеру я возвращаться не желаю.
— Это же неповиновение. Вы знаете, что за этим должно последовать.
— А мне все равно.
— Я должен о вас доложить.
И я попал в одиночную камеру. В этом ничего нового для меня не было. Сидя на воде и хлебе, я через десять дней потерял около двадцати килограммов веса и стал походить на скелет. Мои тюремщики заметили это, но я был равнодушен ко всему и даже не отвечал на вопросы, которые мне задавали.
И вот меня вызвали к заместителю начальника тюрьмы. Надзирателя, который меня сопровождал, звали Лоу. Он был человеком, а не бездушной машиной.
— Соберись с духом и не будь столь упрямым, — посоветовал он мне. — Здесь к тебе все хорошо относятся, но ты не должен нарушать установленный порядок.
Я ничего ему не ответил.
Заместитель начальника тюрьмы оглядел меня с ног до головы.
— Ну, Гимпель, — спросил он, — все еще упрямишься?
— Так точно, сэр.
— Даю вам минуту на обдумывание своего ответа, — произнес он и, встав из-за стола, начал ходить по комнате взад и вперед. — Вы ведь не ребенок, думайте хорошенько, прежде чем что-то сказать. — Потом, остановившись, продолжил: — Вы вернетесь в свою камеру?
— Нет, сэр.
— Увести! — приказал он раздраженно.
Лоу вышел вместе со мной. В коридоре он остановился.
— Послушай-ка, — обратился он ко мне, — ты ведь знаешь меня неплохо?
— Да, — ответил я.
— И ты знаешь, что я желаю тебе только добра? — Да.
— Сейчас же возвращайся к заместителю начальника и скажи, что решил не упрямиться больше. Я не могу сказать тебе, о чем идет речь, но заклинаю тебя возвратиться, иначе потом горько пожалеешь.
Мое упрямство по-прежнему не знало границ, но я уважал Лоу. Это был уже пожилой человек, который часто рассказывал мне о своей семье. И я пошел назад, чтобы сделать ему приятное. Сияя от радости, он доложил обо мне своему начальнику.