Молотов

– Гегель и прогресс!.. Гегель и прогресс! – кричал длинный господин.

– Это всё любители просвещения, жрецы, братец ты мой.

– Черт знает как скучно дома! – говорил Касимов. – Что за пошлая, телячья жизнь! Ни о чем не услышишь живого слова, бог знает о чем толкуют с утра до вечера, просто невыносимо!.. А какая чистота нравов! Знаете ли, что у меня есть тетушка сорока пяти лет, которой группы, выставленные на Аничкинском мосту, кажутся безнравственными? Она не может смотреть на тело человека, ей совестно. В сорок-то пять лет ее соблазняет болван-композиция!..

Молотов не мог не улыбнуться.

– Выпьем еще! – слышно в углу.

– Выпьем!

– Поцелуемся, дружище!

– Поцелуемся!

– Тебе, что ли, ходить? – говорит один из играющих в шашки.

– Сходим, сходим!

– Кто, господа, идет со мной «в ту страну, где апельсин растет»?

– Подожди, еще рано…

– Так песню, господа!

И затягивают «Вниз по матушке по Волге, по широкому раздолью». После этой песни следовала патриотическая, известная всем молодым людям столицы. Поднялся шум, и грохот, и ярые возгласы.

– Россия на ложной дороге! – кричал какой-то политик.

– Вы с Англии пример берите, – перебил его другой голос…

– Нет, в Германию, в страну философии, – начал было гегелист…

– Пошел ты к черту! – перебили его другие. – В Германию, страну колбасников? Да им все морды побить надо! Германия – огромная портерная в Европе…

– А Россия – кабак.

– Да ты сам пьян!

– Что ж из этого?

– А если хочешь быть последователен, убирайся к черту с Гегелем!

– Нет, вся наша надежда на мужика, на простолюдина. Освободите мужика, он пойдет шагать!

– А до тех пор что будем делать?

– Ничего!

– Ну, и на здоровье.

– Слова прошу, – закричал офицер с залихватской физиономией, – послушайте слова опытного человека! Молчите и внимайте.

Все стихло.

– Я предлагаю, господа, устроить сейчас же общими силами скандалиссимус!

– Какой, какой?

– Переломать кости первому встречному.

– Да за что же?

– Здорово живешь!

Скандалиссимус был отвергнут большинством голосов.

Молотов с изумлением смотрел на окружающие его лица и слушал их ярые речи.

– Что это у тебя творится? – спросил он Михаила Михайлыча.

– Будто не понимаешь?

– Ничего не понимаю.

– Здесь совершается великая тайна акклиматизации европейского прогресса, включительно до скандалиссимуса… Я тебе говорил, что мы решаем современные вопросы. Мы не аскеты, не люди старого закала; здесь нет ни одного человека, который бы из прогресса создал пугало нравственное и открещивался бы от него, как от сатаны. Здесь процветают широкие нравы.

– Что же будет с этими людьми после, когда пройдет время разгула, перегорит человек, переломаются его кости и испортится кровь?

– Вон ты куда хватил!

– Ведь потянет же их когда-нибудь из этого бешеного круга, жизнь заставит взглянуть на себя серьезнее, – что тогда будет с их убеждениями?

– С какими?

– Да вот которые они проповедуют.

– Это разве убеждения?

– Что же?

– Просто дурь на себя напустили. Горло драть хочется, ну и дерут. Им бы только посуетиться, побыть в массе, покричать, а покажи только розгу, так сейчас: «Ай, маменька, не буду!» Предложи любому чин регистратора, сейчас и убеждения побоку, и еще будет потом говорить, что его пошлая действительность задавила, среда заела, – а какая среда? натуришка гнилая! Идеалы их книжные, и поверх натуры идеалы плавают, как масло на воде. Ничего не выйдет из них. Квасные либералы… Хотя бы пару мужиков научили грамоте, а то даже и говорить-то не умеют, убедить никого не могут… Пей, ребята! – крикнул Череванин.

Молотов пожал плечами.

– Зачем же ты собираешь их около себя?

– Разве не видишь, что веселенький пейзажик выходит? Надо же чем-нибудь утешать себя.

Молотов опять пожал плечами.

– Михаил Михайлыч, – сказал Касимов, подходя к нему. – А, Егор Иваныч, – сказал он, – извините, я вас и не заметил в дыму.

Поздоровались.

– Что вам угодно? – спросил Череванин.

– Я хочу идти в художники…

– Так что же?

– Как посоветуете?

– Ступайте.

– Ей-богу, ничего не может быть лучше жизни художника: свобода, вино, женщины и друзья!

– И картины… – прибавил Череванин.

– Только не знаю, есть ли у меня талант.

– Все же будете принадлежать к числу художников, и у вас будет свобода, вино, женщины и друзья…

Касимова отозвали пирующие.

– Веришь ли, что я из этого господина могу сделать хоть сейчас краскотера? И все они таковы: это люди подражательные, юноши без всякого содержания. Он как родился не потому, что хотел того, а пожелали мамаша с папашей, так и все потом делал, потому что люди это делают. Между тем Касимов умеет острить, как ты слышал, но всегда впадает в чужой тон; вообще он неглуп, у него есть ум, но не свой. Смолоду такие люди всегда подают надежды. У них ничего нет за душой, кроме впечатлительности. Поживши с угрюмым человеком, Касимов совсем отвык от улыбки; с рыцарями – он рыцарь, с франтами – франт, среди ученых корчит глубокомысленную рожу. Однажды он вздумал идти в монахи, потому что наслушался какого-то старика о развращении рода человеческого; а через месяц он уже был отчаянным франтом. Заклятый ненавистник брака, пока холост, а женится – попадет под башмак жены. Человек с небольшим характером и какой-нибудь оригинальной выправкой может заставить их сапоги себе чистить. Противно смотреть на них, так они льнут в глаза и точно в губы поцеловать хотят. Словом, народ сопливый. Он всегда находится под влиянием последней прочитанной статейки. Сегодня он кричит: «Индейцы англичан раскатали»; завтра: «Гумбольд умер»; послезавтра: «Прочитайте „Манон Леско“, очень развратная книжка», – и нигде ничего не понимает, всегда с чужого голоса поет. Когда пошла обличительная литература, тогда он с благоговейным страхом говорил: «Вот отчаянные-то головы!.. что пишут!.. и не боятся!» Попавшись за увлечения впросак, он вдруг хвост опускает, робеет и, не зная, что делать, иногда плачет и богу молится, не понимая, что ж это за напасть на него. Когда же их поймают в минуту растерянности и станут стыдить, то они без зазрения совести умеют напустить на себя рысь дурака: «Эх, господа, полно смеяться, я сам знаю, что я глуп; что ж делать, если бог ума не дал», – и врет, каналья: он вовсе не глуп, а просто не хочет шевельнуть мозгами, разобраться, наконец, во что он верит и не верит. Вот я и потешаюсь. Надоедят, запру двери, и делу конец.

– И тебе не жалко их?

– А тебе жалко? Мне смешно, но это одно и то же: одинаково оскорбительно для человека. Жаль, нет здесь одного господина, который пописывает статейки. Вот забавник-то! «Как это вы пишете обличительные очерки?» – спросил я его однажды, и что же? – он сознался: «Откроешь, говорит, Свод законов, прочитаешь статьи, нарушишь их и припишешь это какому-нибудь чиновнику… при этом обстановочка маленькая, современный дух… ну, и ничего, платят за это деньги, все же на табак годится». Смешно ли это или жалко, я разности большой в том и другом случае не вижу.

– Ну, а сам-то ты что?

– А я, может быть, еще хуже их. Эх, Егор Иваныч, пойдем отсюда вон… Опротивело.

– Пойдем, – отвечал Молотов, – только как же, гости-то?

– Вон там старичок есть, распорядится.

Молотов и Череванин ушли.

– Куда ж мы отправимся? – спросил Молотов, когда они вышли на улицу.

– Куда глаза глядят; пойдем хоть на Невский.

Молотов согласился.

– Не понимаю я… – проговорил Молотов.

– Чего, милый человек?

– Скоро ли у нас кончится это вечное гореванье, никому не нужная тоска, мрачный взгляд на жизнь, доморощенная байроновщина.

– Доморощенная – это верно сказано, Егор Иваныч.

Прошли несколько молча.

– Мало ли чего ты не понимаешь, милый человек, – начал Череванин. – Век живи, век учись, а дураком помрешь. Скажи ты, добрая душа, куда мне девать свои досуги? Сидишь-сидишь, и такая тоска заберет, что и сам не заметишь, как очутишься в портерной или трактирном заведении. Я уверен, что ты не смыслишь ничего в вине, а ты вообрази себе, как выпьешь, вдруг огни потекут по телу, грудь вздохнет широко, вот она, жизнь-то, начинается!.. Прекрасная погода, отличная газета, чудная водка!.. думы и печали далеко летят. И хмель не заснет в тебе; он ходит, растет и разрастается… в голове туман, в крови жар… петь хочется, плакать и целовать всех… Вот это не мечта, а жизнь… я ее чувствую, едва не ощущаю руками… Понял, милый человек?.. И пойдут писать дубы еловые, дубы сосновые, дубы липовые!..