Штрафной батальон

— Ну, не на меня напали! Не на мой характер! Мы там кровь проливаем, а они, значит, здесь… Обоих бы положил! Начисто!..

И надо же было тому случиться, чтобы потом Михайлов пошел его провожать до трамвайной остановки, хотя надобности в том никакой не было, и по пути произошла их встреча с Лелькой и ее поклонником-интендантом. Заметь эту пару раньше, Павел бы разминулся, не подав виду, что знаком. Но они вывернулись из-за угла, когда между ними оставалось не более полутора десятков метров, и он от неожиданности остановился, потом мотнулся было в сторону, но замешкался, сознавая, что поздно и так еще хуже. Лелька тоже заметно смутилась, сбилась с шага и, выдавая себя обращенным на него напуганным взглядом, инстинктивно прижалась к своему спутнику. Этой заминки, растерянности обоих было достаточно, чтобы Михайлов, разгоряченный недавним разговором, все понял и пошел напролом. Интендант, на беду, оказался тоже не из робкого десятка.

Дальнейшее Павел помнил смутно, слишком скоротечно все произошло. Только бился в ушах пронзительный, умоляющий Лелькин голос: «Паша, не надо! Паша!!» — и сквозь него два пистолетных хлопка…

Теперь, поостыв, он видел, что были во всей этой истории, помимо массы случайностей, и причины, которые следовало искать в себе.

Выздоровление наступало медленно, трудно. Отчасти этому способствовало сближение с Николаем Махтуровым, чья судьба показалась Павлу еще обиднее, несправедливее и трагичнее, чем своя собственная.

Зажатый тисками одиночества и безысходности, он стал примечать, что рядом подолгу не спит и мучается той же невысказанной болью еще один человек. Некоторое время они исподволь прислушивались и приглядывались друг к другу, испытывая одинаково мучительную потребность открыться, довериться кому-то, с кем можно было без опаски разделить наболевшее, сокровенное. Наконец в одну из ночей осторожно разговорились.

От Махтурова Павел узнал, что тот — старший лейтенант, артиллерист. В армии с августа 1941 года. Был тяжело ранен. После выписки из госпиталя получил назначение в военкомат. Осужден за утерю личного оружия. Пистолет «ТТ», оставленный им по забывчивости в ящике письменного стола, у него украли.

Больше всего Павла поразила нелепость, несущественность вины Махтурова, за которую приходилось расплачиваться такой дорогой ценой. К тому же Николаю было тяжелее в несколько раз: он был старше по возрасту, имел семью — жену и школьницу-дочь. Мысль о причиненном им горе доставляла ему невыносимые муки и страдания.

— Мне-то хоть за дело — идиот, разиня! — доходя до самоистязания, жестоко корил он себя. — А им-то за что такое наказание? Как представлю, что Веруську спрашивают в школе, где ее папа, — сердце разрывается. Врать и изворачиваться она не станет. Сам честности с пеленок учил. А папа в тюрьме! Представить невозможно. Лучше бы сдохнуть мне в том госпитале к чертовой матери! У-ух!..

Махтуров — по-мужичьи грубоватый, широкий в кости, пожалуй, несколько грузноватый и медлительный для своих лет, что, впрочем, лишь усиливало исходившее от него ощущение неколебимой, спокойной тверди и капитальной прочности, заложенных в основание его натуры, — этот, несомненно, мужественный, стойкий духом человек метался и стонал от отчаяния.

Лежа с ним нескончаемыми зимними вечерами бок о бок, Павел подвергал себя беспристрастному суду совести, спрашивал: «Как быть дальше, можно ли на что-то надеяться и чего-то ждать?» Ему казалось, что никогда и ничем не удастся смыть с себя позорное пятно, что оно будет довлеть над ним с неотвратимостью врожденного порока.

Махтурова это заботило куда меньше:

— Да ради одного только, чтобы моя дочь могла, не стыдясь за отца, прямо смотреть людям в глаза, я готов на все. А ты коммунист, хоть и бывший, но коммунист! Значит, должен бороться до конца, пока есть хоть какая-то возможность. На другое просто не имеешь права — обязан!..

И тогда тупая боль отчаяния начинала понемногу отступать. Надо было жить, бороться наперекор всему…

Иногда в полусне всплывало, уколов, как всегда, острой жалостью, родное милое лицо, заплаканное, жалкое, вымученное, с вздрагивающими вспухшими губами. Таким он видел его последний раз, пока шел от дверей трибунала до подножки тюремной автомашины. От последнего свидания он отказался. И прежде не переносил, как тяжелеют слезами глаза женщины, а в тот день вынести подобную сцену было вовсе сверх его сил.

Что же ты наделала, Лелька?!.

В ту же ночь не спали и в отдаленном углу землянки, где разместилось блатное инородье. Собравшись по указке Мани Клопа в три часа ночи на «толковище», потревоженная «хевра» обсуждала свои воровские дела, спешно решала, что предпринять, не откладывая, чтобы не оказаться в еще худшем положении.

Пренебрегая прочими, старый плут собрал вокруг себя лишь тех, на кого считал возможным опереться и кого, по существующему блатному этикету, обойти было нельзя. Но при этом даже с Тихарем и Карзубым Клоп хитрил, прикидывался, что признает и уважает их заслуги, что доверяет и откровенен с ними до конца, «на честнок». На самом деле прожженная пройда давно ни во что не верил: ни в воровской закон, ни в воровскую честность. Это байки и россказни для тех, кто зелен или безнадежно глуп.

Единственное, во что верил и на что полагался Клоп, — это гибкость и изворотливость изощренного в подлостях ума. Высшее достоинство — умение загребать жар чужими руками, умывая при этом свои. Поэтому втайне исповедовал и проводил другой принцип: пес ищет хозяина, слепой — поводыря, а хитрый — дурака. В любом деле требовались помощники, наполнители, без них не обойтись, и Клоп создавал это необходимое окружение привычными, проверенными способами.

Как никто другой из сообщников, он отчетливо представлял, что наступил момент спасать свою шкуру и время не терпит. Надо либо отрываться и уходить, и делать это немедленно, потому что более благоприятного случая в дальнейшем не представится, либо примириться и дать выставить себя под пули. Клоп вынашивал мысль о побеге. Но дезертировать из армии — не из зоны бежать, там в наказание новый срок положен, здесь — вышка. Клоп это отлично понимал, прикидывал, кто из его окружения на что способен и кому какую в соответствии с этим отвести роль в задуманной опасной игре.

Усевшись на подогнутые ноги в центре полукружья, он тасовал свои прикидки, выверял в последний раз, кто из собравшихся отличается большей тупостью и станет слепым, послушным орудием в его руках. Ему казалось, что все учтено. На отобранные у Яффы деньги были заблаговременно закуплены три бутылки самогона, закуска и табак. Соблюдая приличия, предписанные воровскими порядками, Клоп перед началом «толковища» разлил мутную жидкость по кружкам, следя за тем, чтобы всем было поровну. Тем самым намеренно подчеркивалось равенство всех собравшихся, ревниво ими оберегаемое.

Еще не прожевали ломтики соленых огурцов, не успели задымить закрутками, а заранее подученный Башкан ринулся очертя голову на сообщников с упреками и ругательствами. Ярость и нетерпение его выглядели вполне уместными и естественными: оскорбленная ударом Колычева «воровская честь» взывала к отмщению.

— Я ж на его удар не рассчитывал, думал, психует! Первым хотел ухайдачить, а он, падла, опередил! Если мы его с дружками сейчас не замочим — он нам всем башки поотворачивает, гад ползучий! Сука буду, если не так… Сидели, твари, — злобно покосился он на своих дружков, — ни один не бросился. Только Маня… — почтительный кивок в сторону Клопа, — ответ давал…

— Бросился, а толков? — насмешливо прищурился Тихарь: в душе он считал себя гораздо умнее и хитрее всех, и Клопа в том числе, но заявить о своих притязаниях в полный голос не смел, не хватало ему воровских заслуг. — Тот керя из анекдота, которого работяги захомутали и изметелили до полусмерти, тоже потом хвастался. На нем живого места не осталось, а он оклемался малость и в толки: целую неделю, мол, работяги теперь на освобождении просидят. Я, говорит, все кулаки им своими боками постер! Умора! Хе-хе! Так и Клоп…