Слово о полку Игореве

При перепечатке отдельных листов Слова были заменены чтения «пълку» на «плъку», «Владимир» на «Владимiр» (с. 15) и некоторые другие.[Подробнее см.: Дмитриев. История первого издания. С. 57 и след.] Д. С. Лихачев и Л. А. Дмитриев полагают, что перед нами стремление «приноровить» текст к орфографии XVIII в.[Лихачев Д. С. История подготовки… С. 74; Дмитриев. История первого издания. С. 58.] Р. О. Якобсон считает чтение «пълку» в заглавии более близким к орфографии рукописи.[Jakobson R. The Archetype of the First Edition of the Igor Tale//Harvard Library Bulletin. 1952. Vol. 6. N 1 (offprint). P. 11.] Вопрос этот сложнее, чем может показаться на первый взгляд. В издании и Екатерининской копии мы находим чтение «Владимера», а на с. 28 «Владимиръ» (в Екатерининской с «i»), в двух случаях в копии и в издании слово написано с «i». Заметим, что и в Екатерининской копии на с. 15 мы читаем «Владимiр». Такой разнобой может быть возводим к мусин-пушкинскому протографу Слова (его составитель вообще не был достаточно осведомлен в древнерусских грамматических правилах). Ведь для других случаев Д. С. Лихачев верно отмечал, что издатели стремились «отменить» особенности орфографии XVIII в., проникшие в первоначально подготовленный текст Слова (ср., например, в Екатерининском «начасте» на с. 35 и т. п., т. е. с «а» после шипящей, а в издании «начясте» и т. п.; замена цифровых обозначений буквенными в тексте «ш соколовъ» и т. д.).[Лихачев Д. С. История подготовки… С. 76.]

Итак, конечный наш вывод сводится к тому, что Слово издано с максимальным (для археографии XVIII в.) приближением к подлиннику, а проникшие в него черты орфографии екатерининской эпохи могут объясняться в ряде случаев ее присутствием уже в самой Мусин-пушкинской рукописи.[Сопоставлению первого издания Слова и Екатерининской копии посвящены работы: Орлов. Слово; Щепкипа М. В. 1) К вопросу о правописании рукописи «Слова о полку Игореве»//ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. 13. С. 90—101; 2) К вопросу о разночтениях Екатерининской копии и первого издания… С. 71–76; Творогов О. В. К вопросу о датировке… С. 147–158 и др.]

О процедуре печатания Слова рассказал Р. Ф. Тимковскому типографщик С. А. Селивановский: «Корректуру держали: А. Ф. Малиновский, H. Н. Бантыш-Каменский, а третью уже читал граф Пушкин. Они делали частые поправки в корректуре, с точностью издавая подлинник, от чего печатание шло медленно. Граф Пушкин не имел права помарывать корректуру».[Полевой. Любопытные замечания. С. 17.] Это сообщение давно уже озадачило исследователей. Так, Д. Дубенский с недоумением задавал вопрос: «Почему высокопочтеннейшие издатели запрещали поправлять листы графу Мусину-Пушкину?».[Сперанский М. Н. Первое издание «Слова о полку Игореве» и бумаги А. Ф. Малиновского. С. 23.] Как бы отвечая на этот вопрос, М. Н. Сперанский полагает, что издатели «не очень высоко оценивали познания М.-Пушкина по части древнерусского языка». Они посылали ему только третью корректуру, когда ничего исправлять было нельзя. «Так поступали редакторы, естественно, побуждаемые не только уважением к владельцу рукописи и меценату, но и из вежливости и совершенно естественно щадя законное самолюбие графа — быть в той или иной форме участником издания открытой им и на его средства издаваемой рукописи».[Сперанский М. Н. Первое издание «Слова о полку Игореве» и бумаги А. Ф. Малиновского. С. 23.] Надо сказать, что это объяснение не вполне удовлетворительно. Почему же граф, столько сделавший для правильного прочтения памятника, перевода и комментария, согласился на такую незавидную роль постороннего свидетеля издания (что это было так, видно и на судьбе его комментария и перевода, которые по собственному усмотрению переделывал А. Ф. Малиновский). Не проявилось ли в этом стремление графа представить дело так, что, собственно, он не вмешивался в издание рукописи, а все это было дело ученых мужей. Это давало ему двойную выгоду. Оставаясь «почетным издателем», он вместе с тем перелагал всю ответственность за издание на своих коллег (в случае, если бы выяснилось, что памятник — увы! — не столь древнего времени). Игра была слишком опасной, чтобы рисковать.

Л. А. Дмитриев, исходя из рассказа Селивановского, делает вывод, что Мусину-Пушкину запретили делать «помарки» в корректуре «только потому, что Мусин-Пушкин до корректуры вносил в рукопись свои изменения без согласования их с двумя издателями».[Дмитриев. История первого издания. С. 66–67.] Получается, что вельможному открывателю рукописи делаются предписания, как провинившемуся школяру. Никаких доводов о «самочинном» внесении графом изменений в текст издания Слова Л. А. Дмитриев фактически не привел. Он лишь ссылается на комментарий о Бояне, восходящий к тексту Мусина-Пушкина в первом типографском воспроизведении с. 37. Этот текст, говоривший о том, что Боян воспевал князя Всеслава, противоречил комментариям Малиновского о том, что Боян жил до принятия христианства, и был снят в перепечатанной восьмушке Слова. Так вот Л. А. Дмитриев считает, что первоначальный текст примечания о Бояне граф как бы «протащил» в текст издания без ведома Малиновского, который заметил позднее это и снял его в последний момент. Догадка заманчивая, но маловероятная. Вряд ли графу была необходимость «тайком» делать какие-то исправления. Скорее всего, Малиновский использовал сам примечание графа (как и в других случаях), а когда текст был напечатан, заметил противоречие и заменил четверку со с. 37. Словом, и в данном случае у нас нет основания считать, что граф принимал непосредственное участие в издании Слова.

В 1812 г., как сообщил граф, его библиотека погибла во время пожара Москвы («ныне сие единственное и драгоценнейшее стяжание… крайнему сожалению почти все в Москве погибло, исключая только тех летописей и выписок, кои по счастию находятся у г-на историографа Карамзина… и тех книг, кои были у него в деревне»).[{Калайдович К. Ф.} Записки для биографии… С. 85.] Обращает на себя внимание то, что Мусин-Пушкин прямо не говорил о гибели Слова во время пожара, лишь намекая на это.

Судьба библиотеки А. И. Мусина-Пушкина неясна.[О составе рукописей А. И. Мусина-Пушкина в самом начале XIX в. можно судить по краткому перечню, сделанному Евгением Болховитиновым. Вот какие наиболее древние рукописи названы Евгением: «1. Из книг. Многие летописи и труды Татищева… 2. Труды святого Димитрия Ростовского, его рукою писанные. 3. Все летописи и манускрипты Крекшина. 4. Все летописи и манускрипты профессора Барсова… 7. Летопись князя Кривоборского… 8. Древняя летопись, из коей выписана Песнь Игорева. 9. Древняя летопись, из коей выписана духовная князя Владимира Мономаха. 10. Летопись Нестерова, гораздо старее и исправнее столь уважаемого Кенигсбергского списка, на пергамине» (Бычков А. Ф. Материалы к Словарю Евгения о русских писателях//Сб. ОРЯС. СПб., 1868. Т. 5, вып. 1. С. 256). Как видим, особенно древних рукописей, судя по этому перечню, в библиотеке графа не было. {Обстоятельные исследования, посвященные формированию собрания А. И. Мусина-Пушкина, его составу и дальнейшей судьбе, см. в работе: Моисеева Г. Я. О «Собрании российских древностей» А. И. Мусина-Пушкина // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 14–26), в книге: Моисеева Г. Я, Крбец М. М. Иозеф Добровский и Россия. Л., 1990. С. 57–67, и особенно в книге: Козлов В. Я. Кружок А. И. Мусина-Пушкина… С. 67—170, 252–266.}] Построенный им на Разгуляе дом пострадал во время пожара 1812 г.[О доме А. И. Мусина-Пушкина бытуют различные легенды. Так, согласно одной из них, в верхнем этаже левого крыла дома находится «замурованная» комната (Кардашев М. Дом на Разгуляе // Наука и жизнь. 1963. № 9. С. 22–23).] Впрочем, наиболее ценные картины и другие редкости из собрания графа были заблаговременно вывезены. Внучка графа позднее вспоминала, что ценные рукописи из его собрания были замурованы.[Берков Я. Я. Заметки к истории изучения «Слова о полку Игореве». С. 133.] Так ли это было на самом деле, сказать трудно. Но ясно одно, что во время пожара у графа погибли отнюдь не все рукописи первостепенной важности.[Среди «сгоревших» рукописей А. И. Мусина-Пушкина числится сборник 1414 г. с древнейшим списком Памяти и Похвалы Иакова мниха. Этот сборник еще в 1776 г. принадлежал Воскресенскому Новоиерусалимскому монастырю (Никольский Я. Материалы для повременного списка русских писателей. СПб., 1906. С. 83). Очевидно, он попал к синодальному обер-прокурору вместе с другими рукописями из монастырских архивов. Сохранился список 1816 г. со сборника, что делает сомнительным сведения о гибели его в пожаре 1812 г. (Срезневский В. Мусин-Пушкинский сборник 1414 года в копии начала XIX-го века//Записки имп. Академии наук. СПб., 1893. Т. 72. Приложение № 5). Сборник упоминал H. М. Карамзин (Каралиин. История государства Российского. Т. 1, примеч. № 110, 284). Ошибочны сведения Д. С. Лихачева о том, что Троицкая пергаменная летопись сгорела у Мусина-Пушкина (Лихачев. Изучение «Слова о полку Игореве». С. 6): она погибла с рукописями ОИДР (подробнее см.: Кочетов С. И. Троицкий пергаменный список летописи 1408 года//АЕ за 1961 г. М., 1962. С. 18 и след.).] Во всяком случае странно, что некоторые из них уцелели.[Среди сохранившихся мусин-пушкинских рукописей можно назвать еще следующие: