Так говорил Бисмарк!

Утром, когда министр встал, опять закипела работа. Наши дела шли удачно. Я должен был телеграфировать, что саксонская кавалерия прогнала стрелков при Фуссьере и Бомоне, что мы намерены принудить Францию к уступке земель и что ни при каких других условиях не будет заключен мир.

Статья, одобренная шефом, гласила следующее:

«Немецкие войска после победы при Марс-ла-Туре и Гравелоте безостановочно подвигаются вперед, и, кажется, настало время решить, при каких условиях может Франция заключить с Пруссией мир. Слава и жажда приобретений не должны руководить нами точно так же, как и великодушие, так часто предписываемое нам иностранными газетами. Путь, который бы нам указал, как нам надо будет поступить, лежит на иной почве. Мы должны будем принять в соображение, как можно обеспечить безопасность Германии и главным образом ее южной части от дальнейших нападений алчных французов, нападений, которые со времен Людовика XIV и до сих пор повторялись более 12 раз и которые еще будут повторяться, если только Франции дать время окрепнуть.

Огромные жертвы, принесенные в эту войну немцами, и все наши настоящие победы будут напрасны, если Франция не будет ослаблена, а Германия – усилена. Удовольствуемся мы переменой династии или контрибуцией, и мы ничего не достигнем и не помешаем нынешней войне повести за собой ряд других войн, потому что гордые французы захотят во что бы то ни стало отмстить немцам за свой теперешний позор. Всякая контрибуция будет скоро уплачена таким большим государством, как Франция, и каждая новая французская династия будет стараться, ввиду своего упрочения на престоле и приобретения популярности, унизить Германию. Великодушие – очень почтенная добродетель, но она в политике обыкновенно неуместна. В 1866 году мы не взяли ни одной десятины земли у Австрии; что получили мы в благодарность за нашу умеренность? Не переполнена ли Вена чувством мести только за то, что была побеждена? Французы сердились на нас даже за Кениггрец, где не они были побиты! Несомненно, они только и будут думать отмстить нам за Верт и Мец, как бы великодушны мы ни были.

Если нам укажут на то, что в 1814 и 1815 годах политика действовала иначе, не так, руководствуясь несколько другими мотивами, то последствия тогдашнего деликатного обращения с Францией достаточно уже доказали, что оно принесло только вред. Если бы тогда ослабили Францию настолько, насколько того требовали интересы всемирного спокойствия, то теперь не было бы необходимости воевать.

Опасность не лежит в бонапартизме, хотя он преимущественно придерживается шовинистских воззрений, она лежит в неизлечимой и неискоренимой притязательности той части французского народа, которая задает тон всей Франции. Национальная черта французского характера есть страсть к нападению на своих мирных соседей; это обстоятельство каждой французской династии, какое бы имя она ни носила, даже самой республике предписывает путь, по которому те должны неуклонно следовать. Плоды наших побед могут заключаться в фактическом улучшении нашей пограничной обороны против этого беспокойного соседа. Кто в Европе желает облегчения военных расходов, кто желает такого мира, кто допускает что-нибудь подобное, тот должен устремлять, направлять свои желания на то, чтобы против французской страсти к завоеванию воздвигнута была солидная и прочная преграда, другими словами, чтобы и на будущее время Франция была поставлена, по возможности, в затруднение с небольшим сравнительно войском производить вторжения в Южную Германию и чтобы, с другой стороны, южногерманцы могли всегда держать Францию в почтительном отдалении. Поставить Южную Германию в безопасное положение путем укрепления границ составляет теперь нашу задачу. Исполнить ее – значит совершенно освободить Германию, значит, закончить войну за независимость 1813 и 1814 годов.

Самое меньшее, что мы должны требовать, самое меньшее, что может удовлетворить немецкую нацию во всех ее частях, в особенности наших замайнских союзников и соратников, – это уступка нам Францией больших дорог, ведущих к сердцу Германии, это завоевание нами. . . .

. . . . . .

местился в старинном замке налево от дороги. Второе отделение главной квартиры, в котором находились принц Карл, принц Леопольд Баварский, великий герцог Веймарский и наследный герцог Мекленбург-Шверинский, помещено было в деревне Жювэн. Мне квартирьеры отвели помещение в чистой комнате одной модистки, наискосок от квартиры шефа. На рынке была кучка французских пленных, а к вечеру к ним присоединилось еще несколько человек. Завтра, как я узнал, ожидают столкновение с Мак-Магоном.

В Гранпрэ шеф, по обыкновению, обнаруживал бесстрашие, не опасаясь, что на него могут сделать изменническое нападение. В сумерки гулял он один, без конвойного, по узким и безлюдным улицам города, весьма удобным для совершения преступления. Я говорю об этом, потому что знаю: я всегда следовал за ним в некотором от него расстоянии. Мне казалось, что, пожалуй, я могу ему пригодиться.

Узнав на следующее утро, что король с канцлером намереваются ехать, чтобы присутствовать при облаве на сильную французскую армию, я решил, вспомнив слова, сказанные канцлером в Понт-а-Муссоне после возвращения его из Резонвилля: «Wer sich grün macht, den fressen die Ziegen», просить его взять меня с собой. «Хорошо, – возразил он, – но если нам придется пробыть всю ночь под открытым небом, что с вами будет?» «Все равно, ваше превосходительство, – ответил я, – я уже буду знать, что делать». «Хорошо, в таком случае едемте вместе», – смеясь, сказал он. Пока шеф прошелся еще на рынок, я, совершенно довольный, успел собрать свою походную сумку, каучуковое пальто и дневник, и когда он возвратился и поместился в экипаже, то по знаку его я сел рядом с ним. Нужно иметь редкое счастье, чтобы удостоиться подобной чести.

Был 10-й час, когда мы выехали. Мы отправились по той самой дороге, по которой ехали день назад. Но скоро мы повернули в гору налево, оставив за собой несколько деревень; впереди были видны марширующие и отдыхающие солдаты и артиллерийский парк. В 11 часов мы приехали в городок Бюзанси и остановились здесь на рыночной площади в ожидании короля.

Граф был дорогою очень сообщителен. Сначала он сетовал на то, что во время занятий ему часто мешают разговоры, которые ведутся за стеной. «В особенности некоторые из наших господ имеют ужасно громкие голоса». «Я не раздражаюсь, – продолжал он, – обыкновенным шумом. Музыка и грохот экипажей меня не сбивают, но это случается, когда я ясно могу разобрать каждое слово. Тогда вдруг является желание узнать, в чем дело, и, таким образом, теряется нить мыслей».

Потом он мне заметил, что весьма неприлично с моей стороны отдавать честь офицерам. Приветствуют не министра или союзного канцлера, а только генерала, и офицеры могут обидеться, что статский относит это приветствие к себе.

Он опасался, что дельного сегодня ничего не выйдет; того же мнения были артиллерийские офицеры, стоявшие около Бюзанси на городском валу возле своих пушек. «То, что случилось как-то со мной во время охоты на волков в Арденнах, то произойдет, очевидно, и теперь, – сказал он. – Мы пробыли там несколько дней в глубоком снегу, и наконец нас уведомили, что напали на волчий след; но, когда мы пошли по следу, волк улизнул. Так будет сегодня и с французами».

В надежде встретить здесь своего второго сына он расспрашивал о нем офицеров и при этом заметил мне: «Вы теперь можете видеть, как мало развит у нас непотизм. Он уже служит 12 месяцев и ни до чего не дослужился, между тем как другие служат не более четырех недель и уже представлены к повышению». Я позволил себе спросить почему. «Да я не знаю, – отвечал он. – Я подробно справлялся, не сделал ли он чего дурного, был пьян, может быть, и т. д., но ничего подобного; напротив, он очень хорошо вел себя, и во время кавалерийского дела при Марс-ла-Туре так же храбро, как и другие, прорвался во французское каре». Несколько недель спустя, нужно заметить, оба его сына были произведены в офицеры. Потом рассказал он еще раз о своих приключениях 18-го августа. «Я отправил своих лошадей на водопой. Смеркалось. Я стал около батареи, которая была в действии. Французы молчали. Мы думали, что их артиллерия спешивается. Но на самом деле они приготовляли пушки и митральезы. Вдруг был открыт ими страшный огонь, посыпались гранаты и тому подобные снаряды, раздался непрерывный треск, грохот; свистом и шипением наполнился воздух. Мы были разъединены с королем, которого Роон просил удалиться. Я остался на батарее и думал в случае отступления сесть на ближайший лафетный ящик. Мы ожидали, что французская инфантерия поддержит залп; тогда они могли бы захватить меня в плен, в особенности если бы наша артиллерия отказалась взять меня с собой. Но залпа не последовало. Между тем привели опять лошадей, и я поехал к королю. На дороге, прямо перед нами, падали гранаты, которые прежде перелетали через нас!»