На исходе дня

— А-а. — В голосе Наримантаса прозвучало деланное разочарование, его мысли и внимание уже были прикованы к тому, о чем он продолжал думать, даже ощупывая разошедшиеся швы своей жизни Да, никуда не денешься от больницы, пусть до скуки будничная, реальная, она уже снова манила, окутанная дымкой расстояния, словно луна белесым венцом, предвещающим перемену погоды и загадочные перемены в жизни людей. Не начало ли этой цепи перемен — новое занятие Дангуоле? А я-то полагал, что все начал сам.

— А ты?

— Я? — Он наклонился к сыну — Я?

— Еще не пришел в себя? Что собираешься делать, спрашиваю?

— А тебе не все равно? На пенсию мне еще рановато…

— Значит, будешь вкалывать, как и раньше, в этой своей мясной лавке? Хотя женушка из дому убежала?

Обиделся за мать… Наверное, связывает их не только обоюдное потворство слабостям друг друга, направленное прежде всего против главы семьи Как мало я знаю о нем. Эта, уже второй раз пришедшая мысль испугала Наримантаса.

Не понимаю, что должно измениться? Может, у людей аппендиксы перестанут воспаляться или язвы кровоточить?

— Значит, продолжаем спасать человечество? Ну что же, извини, отец. Извини!

Ригас повернулся, солнце залило спину, широкую в плечах, узкую в талии. Под левой лопаткой родинка величиной с копейку. Таким Наримантас всегда будет помнить сына. Стройного, обнаженного, с родинкой на спине, ярко освещенного солнцем, потягивающегося на фоне почти темного коридора. Не раз еще доведется им сталкиваться, ловить мысли друг друга, сжиматься внутренне в ожидании осуществления того, что не стало еще явью, но вспоминать его Наримантас будет именно таким.

Касте Нямуните и виду не подала, что удивлена поздним появлением доктора; доброе утро, сестра, доброе утро, доктор, хороший денек, сестра, да, доктор. Отвела голубовато-серые глаза, глянула в окно. Высоко в небе махала крыльями ворона, над ней белый, веющий заоблачными далями след самолета. Официально-холодный взгляд Нямуните неприятно царапнул, хотя даже такой ее суровый вид отмежевывал от забот, не связанных с больничными делами, как стерильность операционной отгораживает хирурга от носителей инфекции. Он даже уважал ее за сдержанность, высоко ценил, а может, скрывалось за этим и более сильное чувство, но они, словно договорившись, не касались его, предоставив ему право незримо вплетаться в их сложные отношения. И все же в отстраненности, спокойствии Нямуните, в какой-то ее показной вялости почудился ему упрек, как позавчера, когда топтался на этом месте Ригас. Не выслушав как следует сына, он принялся было ворчать на него, а ее глаза стыли белесыми камешками, отражая свет и ничего не выражая. Интересно, каким ей виделся Ригас? Поторопился прогнать мысль, шепнувшую, что рядом с именем Касте не мило ему никакое другое. Могла бы все-таки спросить, почему задержался. Ведь не бросил же работу, и нагрузка не уменьшается, растет! Присмотрелся внимательнее, прошлась черным карандашиком по широким негустым бровям, не ее цвет, точно грубое прикосновение чего-то чуждого. Неужели в его тревоги относительно будущего, которые уже не только начались, но и неудержимо наваливаются на него, замешана и она? Надеюсь на ее помощь не только как на помощь опытной хирургической сестры, она смекнула это и заранее пытается дать мне понять, чтобы не рассчитывал, что никаких обязательств на себя не берет?

— Мне надо кое-что сообщить вам, доктор. — Склонилась над столом, крупные сильные руки продолжали перебирать кучку таблеток и порошков, полные губы шевелились, читая названия лекарств.

— Пожалуйста, без предисловий.

Взглянула снизу вверх, не переставая шевелить губами, в ее пальцах шуршали аккуратные пакетики, по которым она раскладывала назначенные врачом лекарства, — интересы больных прежде всего, не так ли? В клинике смеются над этой привычкой Нямуните, но Наримантасу непроизвольное движение ее губ напоминает школьницу-переростка, уже не умещающуюся в форменном платьице. Чем-то девчоночьим веяло от сестры, хотя Наримантас знал, что она уже была замужем.

— Звонили тут вам, голос такой представительный, — деловито сообщила она. — Сказала, на консультацию вас вызвали.

— Мне не нужны адвокаты, сестра.

Она снисходительно улыбнулась, словно надоедливому больному, с которым лучше не спорить, улыбка задела его, и он повысил голос:

— Какая еще консультация? Не порите чушь!

— Простите, доктор. Понимаю. Мне следовало сообщить незнакомому человеку, что доктор Наримантас загулял на дежурстве и проспал. В другой раз буду знать. — Она заговорила резковатым, четким и потому несколько неприятным, без выражения голосом и как будто не о нем, а о ком-то другом.

— Вмешиваться в мои личные дела…

— Я думала… тут не только личные. — На мгновение он увидел ямку на подбородке. Касте подняла голову и снова, не дождавшись поощрительной улыбки, уткнулась в стопку рецептов. — К вашему сведению, звонил Казюкенас.

— Ах, Казюкенас! Смотри-ка ты, Казюкенас… Опять этот Казюкенас… — Он ворочал эту фамилию, как горячую картофелину. — Ну и что же… товарищ Казюкенас?

— Станет он со всякой… разговаривать. Приказал позвать доктора Наримантаса, а когда я сказала… Он велел…

— Ну-ну! — Наримантас поморщился и ощутил одутловатость своего невыспавшегося лица, свой опустевший дом — неужели и под его крышей хозяйничал Казюкенас? — Ишь ты… Из всей грамматики признает только повелительное наклонение?

— Голос у него такой, а может, не поняла я чего-нибудь… Жду, говорит, звонка, когда доктор с консультации вернется. — Нямуните явно пыталась смягчить слова Казюкенаса, однако скрытая неприязнь к звонившему прорывалась: кто-то третий, посторонний осмелился посягать на заведенный у них порядок, нарушать покой, подчинять своей воле Наримантаса.

В голове у доктора мелькнуло: не поможет она мне, только мешать будет. А, чепуха! Всегда ведь помогала. Просто напугал ее своей кислой физиономией. И выпивать стал… Не одобряет.

— Он мне нужен или я ему? Он болен или..?

— Кажется, будущий наш пациент? — Холодок в ее глазах не таял, она наблюдала за Наримантасом, не выдавая своих чувств, только трезво оценивала положение.

— Еще о будущих думать! Хватит и тех, кто есть.

Приказывал или просил — все едино! Их обоих, Наримантаса и Казюкенаса, и на расстоянии не покидало чувство какой-то связанности друг с другом, траектории их, пока не соприкасаясь, сближались, кто-то должен был первым подать знак — чуть замешкался бы Казюкенас, он, Наримантас, сам сделал бы шаг навстречу, подогреваемый непреодолимым желанием поставить все точки над i в деле, за которое, он с самого начала знал это, не следовало браться. Именно так — опасливо, нерешительно, с ватными руками и ногами — еще ребенком подкрадывался он к рыси. Его путь к ней был окольным, он лез сквозь заросли и крапиву, хотя дикая кошка скреблась совсем рядом, за дощатой стенкой сарая, в клетке, огороженная надежными железными прутьями, о ее присутствии свидетельствовала невыносимая вонь, шибавшая в нос…

— Я нынче вовсю расхваливал вас одному человеку, а сам грублю… Не сердитесь, сестра.

— И не собираюсь, доктор. Да, главное-то забыла! — Это была маленькая хитрость Нямуните — главное она сказала, — и потому щеки ее зарумянились. — Вам сегодня придется оперировать. Доктора Кальтяниса вызвали в военкомат, доктор Жардас латает желудок семидесятилетнему старику, доктор…

— Что-нибудь сложное? — Он вновь почувствовал под собой твердую почву — определенны и четки обязанности хлопочущих здесь людей, значит, и он на своем месте.

— Не похоже.

По мере того как улучшалось его настроение, оттаивала и Нямуните. Ее уже угнетала необходимость прикрывать свои мысли ничего не значащими словами.

— Где больной? В каком состоянии? Подготовлен? — Он вновь стал таким, каким бывал в этих стенах, — ни лишних движений, ни пустых слов.