Страница 74 из 141
Сама история кажется Бердяеву наполненной тайной крови и рода, которая источает иррациональность ложно принимаемую за рациональную действительность: «Если и неверна одностороння исключительно антропологическая, расовая философия истории (Гобино, Чемберлен и др.), то все же в ней есть какая-то правда, которой совсем нет в отвлеченной, социологической философии истории, не ведающей тайны крови и все сводящей к рациональным социальным факторам. Исторические дифференциации и неравенства, путем которых образовался исторический космос, не могут быть стерты и уничтожены никакими социальными факторами. И голос крови, инстинкт расы не может быть истреблен в исторической судьбе национальностей. В крови заложены уже идеи рас и наций, энергия осуществления их признания. Нации — исторические образования, но заложены они уже в глубине природы, в глубине бытия».
Расовая глубина бытия скрыта за социальными факторами, но не отменена ими. Этого не хотят понять либеральные деятели, сводящие историю к политическим интригам и преследованию меркантильных интересов.
Бердяев приходит к мысли о тайне крови через очевидную непредвзятому взору русскую традицию почитания предков: «Жизнь нации, национальная жизнь есть неразрывная связь с предками и почитание их заветов. В национальном всегда есть традиционное». «В настоящей, глубокой и утонченной культуре всегда чувствуется раса, кровная связь с культурными преданиями».
«Вопрос о правах самоопределения национальностей не есть вопрос абстрактно-юридический, это прежде всего вопрос биологический, в конце концов, мистико-биологический вопрос. Он упирается в иррациональную жизненную основу, которая не подлежит никакой юридической и моральной рационализации. Все исторические национальности имеют совершенно разные, неравные права, и они не могут предъявлять одинаковых притязаний. В историческом неравенстве национальностей, неравенстве их реального веса, в историческом преобладании то одних, то других национальностей есть своя большая правда, есть исполнение нравственного закона исторической действительности, столь не похожего на закон действительности индивидуальной».
Российская империя в процессе новых территориальных приобретений сталкивалась с проблемой формирования своего отношения с инородцами, принятыми «под высокую руку» русского Царя. Несмотря на мессианские представления о роли российского государства, Империя относилась к местным обычаям с бережностью: «…из Москвы не вышло ни одного прямого закона, которым бы разрушался старинный социальный порядок в инородческих землях; напротив. Московская власть эту сторону быта инородцев, по-видимому, оставила неприкосновенной; она повсюду отличает князцов от простых людей, от Московского Государя инородцы никогда не слыхали, что можно не повиноваться князцам, Москва предоставила им на волю, иметь рабов или нет; она не входила в семейные отношения, словом, Московская власть явилась охранительницею старинных социальных порядков в инородческом мире».
Христианизация никогда не становилась государственным делом или значимым направлением церковной политики. Христианизация стимулировалась косвенным путем, в некоторых случаях — жестким ограничением в отправлении иноверных религиозных культов (например, после взятия Казани Иваном Грозным). Более того, исследователями отмечается, что до XVIII века в официальных письменных источниках невозможно обнаружить какого-либо внимания к обычаям инородцев. Ассимиляционные процессы затрагивали главным образом элиту, переходящую на службу Империи. В то же время превращение России в единственную наследницу Византии и оплот православной веры формировали условия для складывания элементов политической нации — культурно-религиозного единства стержневого русского этноса. Православное мировоззрение в силу русского лидерства постепенно распространилось на инородческую среду, формируя общегосударственную культурную модель.
В 1702 году Пётр подписал Манифест «О ввозе иностранцев в Россию с обещанием им свободы вероисповедания». Иногда считают этот шаг излишней «либерализацией». В то же время суть Манифеста — призвание иностранцев на службу государству. Европа, как всегда, была полна изгнанниками, имевшими военный опыт. Ими Петр намеревался укрепить русскую армию, которой еще предстояло стать могучим регулярным войском. Пространный текст Манифеста провозглашал цели Императора: обучение русского народа навыкам, известным другим христианским народам; налаживание правильного управления войском; использование знаний иностранцев в военном деле, поставленном у противников России.
Придворная «партия» иностранцев на русскую военную и хозяйственную стратегию серьезного влияния не оказала. Петр оставался русским православным самодержцем, не собиравшимся плясать под дудку иностранных советников. На службе Империи не могло быть выборки иной, чем по профессиональным навыкам. Петр писал одному из сподвижников: «Для меня совершенно безразлично, крещен ли человек или обрезан, чтобы он только знал свое дело и отличался порядочностью». Обласкан Императором был лишь тот, кто служил русскому Отечеству. Кто кичился родом и оправдывал им свое право на крамолу, спесь и нерадивость, не был жалован Петром.
Проникновение в Россию западных представлений о государственности возбудили попытки имперских властей подхлестнуть процесс культурной унификации. И поначалу политика унификации давала позитивные плоды, органичные для имперостроительства — например, ликвидация малороссийских и балтийских автономий. Никакого давления на местные обычая политика «русификации» не предусматривала, ибо русификация носила характер укрепления государственных институтов — речь шла о «русской власти», а не о культурной унификации или этнической дискриминации. Напротив, в целях обеспечения более прочной лояльности инородцев им порой предоставлялись дополнительные льготы — например, пожалованные Екатериной II башкирам, крымским и поволжским татарам. Екатерининский указ Сенату гласил: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и ея величество из тех же правил, сходствуя Его святой воле, в сем поступать изволит, желая только, чтобы между ея подданными всегда любовь и согласие царствовали». В последующий период российская этнополитика жестко требовала невмешательства власти в местные обычаи и не противодействовала местной специфике управления и правоприменения на Украине, в Польше, в Закавказье.
Концепция подданства, внешне сходная с европейской феодальной, в Российской Империи носила иной характер. Определение лояльности подданного не распространялось на его веру и образ жизни. Общекультурный русско-православный стандарт распространялся ненасильственно, но этнополитика безраздельно монополизировалась государством.
Интересно, что более жесткую форму лояльности предусматривали планы декабристов. Так, «Русская правда» П.И.Пестеля предполагала, что национальная политика России должна основываться на представлении о господствующем народе и подвластным ему народах. Общность коренного русского народа определялась по единству языка (при различных наречиях), веры, сословного деления, исторического пути (принадлежность к России в старинные времена). Всех полагалось именовать едиными именем «россияне» (в отличие от ельцинских «россиян» здесь имелся в виду тип человека, издревле живущего в великорусских губерниях). Говорилось, что подвластные народы всегда желают для себя независимости и отдельного политического существования. Признать такое желание как оправданное, истинное возможно «для тех только народов, которые, пользуясь оным, имеют возможность оное сохранить». Среди всех подвластных народов такое сохранение допускалось только для Польши, при соблюдении ряда условий — полного тождества системы управления с российской и военного союза. Выделение автономии соответствовало принципу «благоудобства» государства, обустраивающего его границы. Из того же принципа полагалось возможным расширение границ Империи в Закавказье, Средней Азии и Молдавии. А Финляндия считалась почти полностью обрусевшей страной, отличной от коренного русского народа лишь некоторыми обычаями. Целью национальной политики полагалось полное слияние всех народов в один народ и забвение подвластными народами своей «бессильной народности». Добиваться этого полагалось господством русского языка и единством законов и образа управления.