Страница 133 из 141
Благодаря усилиям работников СМИ преступление стало публичным. Особенно почувствовали это террористы и киллеры — любой теракт будет тут же сделан достоянием общественности. При этом наказание либо вообще можно не принимать во внимание, либо оно состоится сильно погодя, когда интерес к совершенному многие годы назад преступлению будет минимальным.
Конечно, современное общество не может отвечать преступнику «подобным за подобное» или стремиться к ущербу для преступника, превышающего ущерб от его поступков. Это лишало бы наказание нравственной функции — в наказании может быть и милость к падшему. Но «неподобное» наказание может быть, во-первых, нравственно крайне тягостным (как является таковым лишение свободы), а во-вторых, показательно жестоким именно своим «неподобием». Мощнейший инструмент воздействия на криминальные наклонности в обществе является публичность — как альтернатива всегда скрываемому от общества способу совершения преступления.
Есть простые средства позора для преступника, которые ныне считаются достоянием истории и темной стороной прежних правоохранительных практик. В то же время такой простой вариант позора для преступника, как стояние у позорного столба, никак не выглядит антигуманным. Неужели позорный столб так сложно вместить в наши порченые либеральной демократией головы?
В России мы допустили, чтобы частные предприниматели разбирались между собой частным образом — с применением криминальных методов вплоть до заказных убийств. Публичный позор для предпринимателя — например, долговая яма — куда гуманнее «разборок», применяемых ныне для разрешения деловых споров.
Воспитательная функция наказания для всего общества в целом требует, чтобы гражданская казнь для изменника Родины была публичной — это куда как эффективнее, чем судебные процессы, которые судьи все больше начинают секретить, а журналисты перевирать.
В российском обществе подавляющее большинство выступает за возвращение смертной казни в практику наказания за особо тяжкие преступления. Вместе с тем, стремление остановить преступника лишением жизни или отомстить ему за зверства, может в значительной степени рассеяться, если предложить казнь исключительно публичную. Публичность вызывает отторжение своей подчеркнутой «антиэстетичностью», варварством. Многие вспоминают картины казней в Грозном — когда бандиты-мятежники, будучи сами головорезами и садистами, расстреливали бандитов-уголовников. Но если люди (большинство общества) признает необходимость смертной казни для особо опасных преступников, то не будет ли публичная казнь честнее, чем тайное убийство выродка в каком-нибудь подвале?
Смертную казнь представляют как варварство. Казнью наказывают преступника так жестоко и зверски, что мы не хотим этого видеть. Вместе с тем, либеральная публика, молящаяся на США, как-то позабывает, что там смертная казнь действует и приговоры приводятся в исполнение — иногда даже в прямом эфире для телезрителей, требующих все больших экранных жестокостей при полной безмятежности в повседневном существовании. В Саудовской Аравии тоже есть публичная казнь. Она страшит нас тем, что казнь назначена по таким составам преступления, которые в нашей традиции столь жестоко не карались. Нас почему-то меньше пугают американские бомбардировки густонаселенных районов. В своих войнах американцы «наказывают» случайных прохожих, подвернувшийся под бомбу роддом, автобус и т. д. Казнь происходит не поголовно, а «по площадям». И все это мы готовы терпеть. Казнь же для преступника с конкретным составом преступления нам трудно вынести.
Если мы мыслим возможность войны, если недолго страдаем от картинок американских бомбардировок, то мы обязаны мыслить и возможность наказания смертью за смертное преступление — точно так же, как смертный грех ведет к смерти. Иногда смертный грех может вести и к смерти от правоохранительной системы, а из этого «иногда» может быть и еще одно «иногда» — публичная казнь в особо исключительных случаях.
Напомним о публичных казнях трусов и предателей, которые практиковались во всех (вероятно, без исключения) воюющих армиях. Их вешали на площадях и расстреливали перед строем. Это, конечно, было «недемократично». Но только так государство может спастись, а нация выжить в условиях тягчайших испытаний. А что мы имеем сейчас, как не последовательное сползание в пропасть безгосударственного положения и фактического уничтожения нации (наркотиками, депопуляцией, раздачей природных ресурсов, коррупцией и пр.)? Чрезвычайно ли положение де-факто, чтобы объявить его де юре? Если пора, то каковы меры подавления уничтожающего нас противника?
Неотвратимость наказания, сколько бы о ней ни говорили, совершенно ничего не стоит без жестокости. Сегодня чеченские боевики, наказанные сверхмягко и после услужливых амнистий от либеральной Думы, вновь вливаются в банды, умывающие Россию кровью. Гуманисты хотят обратного, но выходит именно это — отказываясь от жестокости, они порождают еще большую жестокость.
Лев Тихомиров, касаясь проблемы насилия на войне, писал: «Человек — существо телесное. Нравственное “воздействие” неотделимо от нравственного принуждения, а в известных случаях и от физического насилия. Говорят: “Действуйте нравственным воздействием, но не осмеливайтесь прибегать к насилию физическому”, - это или бессмыслица или лицемерие. Всякое убеждение рано или поздно непременно проявляется в формах физического действия, по той простой причине, что человек не дух и живет в телесном виде. Все наши поступки представляют соединение актов духовных и физических. Уж если человек что-нибудь делает, то непременно в сопровождении и физических актов. Это относится к злу и к добру. Противодействовать злу можно иногда нравственными воздействиями, но иногда невозможно иначе, как физически, и тогда “сопротивление” и “насилие” — нравственно обязательны». Мы полностью можем отнести эти слова и на счет насилия над преступником.
Речь не об ужесточении наказания, а о том, чтобы покрыть преступника публичным позором, не таить его униженное положение вдали от глаз пугливой публики. Воспитательная сила публичного наказания может оказаться значительнее многих лет, проведенных за колючей проволокой. Можно предположить, что публичная порка плюс 5 лет несвободы значительно эффективнее 10-ти лет несвободы. Ведь, как говорил Достоевский, «лишение свободы есть самое страшное истязание, которое почти не может выносить человек».
Справедливости ради отметим, что Достоевский был категорически против убийства по приговору: «Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление». Потому что приговоренному не на что надеяться, а жертва преступника еще надеется и в тот момент, когда ей уже перерезают горло. И с надеждой умирать гораздо легче.
Это верный довод. В то же время есть преступления, для которых механическое воздаяние подобным явно не устрашит и не воспитает никого. Это сквозит в народной присказке: «убить тебя мало». И в этом случае мука приговоренного к казни оправдана — в том числе и для спасения его заскорузлой души. Возможно, позиция Достоевского предопределена его собственными муками в камере смертника. Кроме того, великому писателю и не снились те изуверства, о которых мы теперь узнаем чуть ли не каждый день — он не мог ведать о массовой наркотизации общества и массовой детской проституции, не мог предположить, что измена раскромсает Россию на куски и отбросит могучую стану на столетия вспять. Поэтому, уважая точку зрения Достоевского, мы должны помнить, что есть преступления, для которых даже принцип «подобное подобным» непригоден. А принцип публичности — ключевой момент, моральная пытка, выпрямляющая искалеченную душу.
Исторически публичная казнь не есть месть. Это ритуал единства граждан (или подданных) в неприятии преступника. Именно потому публичная казнь (и просто казнь) не может быть поставлена на поток — как в безбожных репрессивных режимах, терроризирующих собственный народ. Тогда казнь будет сопровождаться разнузданием садистского сладострастия, низменной радости толпы: «умри сегодня, а я — завтра».