Страница 5 из 5
— Простите, — сказал он. — Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.
И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.
— Прилягте тоже… если хотите. — Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. — Не стесняйтесь… Так гораздо удобнее… Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь…
Я лег.
Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.
— Так вы интересуетесь эмиграцией?
— Очень.
— Но вы же еще молоды…
Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?
— Ну… не так уж я и молод…
Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.
— Я был сейчас на панихиде, — сказал он. — Жалко, вы не знали покойную… Эта старая дама могла бы многое вам рассказать… Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции…
— Правда?
— Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко…
Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.
— Мне было тогда пятнадцать лет… Если посчитать, нас осталось совсем немного…
— Остался… Жорж Сашер? — бросил я наугад.
— Ну, он недолго протянет… Вы с ним знакомы?
Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?
— Знаете что, — сказал он. — Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится… Я просто покажу вам фотографии… На обороте стоят имена и даты… сами разберетесь…
— Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны…
Он улыбнулся:
— У меня куча фотографий… И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается…
Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.
Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.
— Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.
Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.
— Здесь перед вами, — сказал он, — все главные действующие лица эмиграции.
Одну за другой передавал он мне фотографии, называя имена и даты, которые прочитывал на обороте, и этому монотонному поминальному чтению русские имена придавали особое звучание — то раскатистое, как удар тарелок, то жалобное или почти приглушенное. Трубецкой. Орбелиани. Шереметьев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе… Иногда он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя имя и дату. Праздничные снимки. За столом у Великого князя Бориса во время торжественного приема в его Баскском замке спустя много лет после революции. Множество лиц на ужине, черно-белый снимок, 1914 год… Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.
— А вот мой старший брат…
Он передавал мне фотографии все быстрее, уже почти не глядя на них. Он явно спешил поскорее покончить с этим делом. Внезапно мой взгляд задержался на снимке, отпечатанном на более плотной бумаге, чем остальные; на обороте ничего не было написано.
— Вас здесь что-то заинтересовало, месье? — спросил он.
На переднем плане в кресле, выпрямившись, сидит улыбающийся старик. Позади него — молодая белокурая женщина с очень светлыми глазами. Вокруг них — группки людей, многие стоят спиной к объективу. А в левой части снимка — очень высокий мужчина лет тридцати, на нем светлый костюм в мелкую клеточку, он черноволосый, с тонкими усиками, его правая рука не вошла в кадр, а левая лежит на плече молодой блондинки. И мне вдруг кажется, что это я.
Я придвигаюсь к Степе. Мы сидим, опираясь спиной на кровать, вытянув ноги, наши плечи соприкасаются.
— Скажите, кто эти люди? — спрашиваю я.
Он взял фотографию и устало взглянул на нее.
— Это Джорджадзе… — Он показал на старика, сидящего в кресле. Работал в грузинском консульстве в Париже до самой…
Он не кончил фразу, считая, что мне и без слов понятно остальное.
— Это его внучка… Ее звали Гэй… Гэй Орлова… Она с родителями эмигрировала в Америку…
— Вы знали ее?
— Плохо. В общем, нет. Она долго жила в Америке.
— А это кто? — спросил я еле слышно, показав на того, в ком, мне показалось, я узнал себя.
— Это? — Степа сдвинул брови. — Его я не знаю.
— Не знаете?
— Нет.
Я с трудом перевел дыхание.
— Вам не кажется, что я на него похож?
Он посмотрел на меня.
— Похож? Не нахожу… А что?
— Так, ничего…
Но он уже протягивал мне другую фотографию.
— Вот, не угодно ли… великая вещь — случай…
Это был снимок маленькой девочки в белом платьице, с длинными белокурыми волосами, ее сфотографировали на курорте — вдали виднелись кабинки для переодевания, кусок пляжа и море. На обороте было написано фиолетовыми чернилами: «Галина Орлова — Ялта».
— Видите… это она же… Гэй Орлова… Ее звали Галина… Американское имя появилось позже. — И он показал на первую фотографию, которую я по-прежнему держал в руке. — Мама все хранила…
Он резко поднялся.
— Разрешите на этом остановиться? У меня что-то голова закружилась. Он провел ладонью по лбу. — Пойду переоденусь… Если хотите, можем вместе поужинать.
А я остался сидеть на полу среди раскиданных фотографий. Потом убрал их в большую красную коробку, отложив на кровать только две: ту, где я стоял рядом с Гэй Орловой и стариком Джорджадзе, и ялтинский снимок Гэй Орловой — девочки. Потом встал и подошел к окну.
Уже стемнело. Окно выходило на другой сквер, тоже окруженный домами. За ними — Сена, слева — мост Пюто. И вытянувшийся остров. По мосту мчались вереницы автомобилей. Я смотрел на фасады, на освещенные окна — такие же, как то окно, за которым стоял я, и в этих сотах, в лабиринте зданий, лестниц и лифтов, я нашел человека, который, быть может…
Я прижался лбом к оконному стеклу. Внизу, подо мной, все подъезды были освещены. Этот желтый свет будет гореть всю ночь.
— Ресторан рядом, — сказал Степа.
Я взял с кровати фотографии.
— Месье де Джагорьев, — сказал я, — не могли бы вы дать мне на время эти фотографии?
— Я их вам дарю.
Он указал на красную коробку.
— Дарю вам все фотографии.
— Но… ведь…
— Берите.
Его тон не допускал возражений, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Когда мы выходили из квартиры, в руках у меня была красная коробка.
Мы вышли из дома и свернули на набережную Генерала Кенига. Спустились по каменной лестнице. На самом берегу Сены стояло кирпичное здание. Над дверью — вывеска: «БАР-РЕСТОРАН ДЕ Л'ИЛЬ». Мы вошли. Зал с низким потолком, столики, покрытые белыми бумажными скатертями, плетеные кресла. В окна видна была Сена и фонари на мосту Пюто. Мы сели за столик в глубине зала. Кроме нас, в ресторане никого не было.
Степа порылся в сумке и выложил на середину стола бумажный пакет, который купил при мне в бакалейной лавке.
— Как обычно? — спросил его официант.
— Как обычно.
— А что подать месье? — спросил официант, указывая на меня.
— То же, что и мне.
Официант очень быстро принес нам две тарелочки с балтийской сельдью и налил в стаканчики величиной с наперсток минеральную воду. Из лежащего на столе пакета Степа вынул огурцы и разделил их между нами.
— Ну, как вам?
— Вполне.
Красную коробку я положил на стул возле себя.
— Она правда вам не нужна? Ведь это память…
— Нет, не нужна. Теперь она ваша. Я передаю вам ее как эстафету.
Ели мы молча. Мимо окна проплыла баржа, так близко, что я успел разглядеть в окно людей, сидевших вокруг стола, — они тоже ужинали.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.