Страница 86 из 130
И все-таки отказать в нем надо, даже если юридическое обоснование будет грубо сработано. По мере того как шли дни, а ярость Москвы выражалась все громче и громче, министры все более опасались, что интересы и репутация их страны Лилипутии окажутся замешаны в соперничество гигантов, и они прокляли тот час, когда позволили этому человеку-горе приехать в их страну. Однако он находился у них в руках, и они были вольны сделать его своим пленником. И они это сделали неуклюже, стыдясь того, что стали сообщниками Сталина. Процитируем одного норвежского писателя: «Виноватая совесть и чувство стыда изредка приводят преступника к покаянию… ему необходимо получить воображаемое оправдание своих проступков. И не так уж редко преступник начинает ненавидеть свою жертву». И amour propre[96] министров была до такой степени преувеличена, когда они выступали в роли хозяев «ближайшего товарища Ленина», что они стали раздражительны и несдержанны, когда пришло время превратиться в его тюремщиков.
28 августа Троцкий под полицейским эскортом появился в суде г. Осло, чтобы во второй раз дать показания по делу квислинговцев. Он почти сразу же очутился в положении скорее подсудимого, чем свидетеля. Люди Квислинга заявляли суду, что разоблачили его «вероломное» поведение в Норвегии, а председательствующий судья подверг его тщательному допросу. Занимался ли он, проживая в Норвегии, перепиской со своими товарищами за рубежом? Предлагал ли он им свое политическое руководство? Критиковал ли он какое-либо зарубежное правительство в своих статьях? На все эти вопросы Троцкий отвечал утвердительно, они не имели юридического отношения к делу суда, который должен был решить вину лиц на скамье подсудимых, выдававших себя за полицейских и вломившихся в дом Кнудсена, в мошенничестве и взломе. Затем судья объявил, что Троцкий, по его собственным показаниям, нарушил условия, на которых ему был разрешен въезд в страну. Троцкий ответил, что никогда не брал на себя обязательств воздерживаться от выражения собственных взглядов и переписки с друзьями и что он готов доказать где угодно, что не занимался никакой незаконной или заговорщицкой деятельностью. В этом месте судья прервал его и приказал ему покинуть трибуну для свидетелей.
Прямо из зала суда полиция доставила его в министерство юстиции, где министр, окруженный чиновниками, безапелляционно попросил его подписать следующее заявление:
«Я, Лев Троцкий, заявляю, что я, моя жена и мои секретари, находясь в Норвегии, не будут заниматься никакой политической деятельностью, направленной против любого дружественного Норвегии государства. Я заявляю, что буду жить в том месте, которое может подобрать или одобрить правительство… что я, моя жена и мои секретари никоим образом не будем вовлечены в политические проблемы, существующие в Норвегии или за рубежом… что моя деятельность как автора будет ограничена историческими трудами, биографиями и мемуарами… что [мои] произведения теоретического характера… не будут направлены против любого правительства любой страны. Далее я соглашаюсь, что вся моя почта, мои телеграммы, телефонные звонки, совершенные или полученные мной, моей женой и моими секретарями, будут подвергаться цензуре».
Даже спустя двадцать лет очевидцы этой сцены вспоминают искры презрения в глазах Троцкого и гром его голоса, когда он заявил о своем отказе подчиниться. Как, спрашивал он, министр осмелился предъявить ему столь позорный документ? Неужели он всерьез рассчитывал, что человек с таким, как у него, Троцкого, прошлым подпишет это? То, что министр просит его сделать, означает полную капитуляцию и отказ от какого-либо права на выражение политического мнения. Если бы он, Троцкий, когда-либо был готов принять такие условия, он бы не находился в изгнании сейчас и не зависел бы от сомнительного гостеприимства Норвегии. Неужели сам Трюгве Ли считает себя настолько могущественным, что сможет получить от него то, что Сталин никогда не мог получить? Допуская его в свою страну, норвежское правительство знало, что он собой представляет, — как же оно осмелилось просить его, чтобы даже его теоретические труды не были направлены против какого-либо правительства? Если б он когда-нибудь позволил себе даже самое пустяковое вмешательство в дела Норвегии — разве есть у них хоть малейшее обвинение на этот счет? Министр признал, что таковых у них нет. И неужели они верят, что он использует Норвегию в качестве базы для террористической деятельности? Нет, правительство определенно отказывается верить этому, ответил Трюгве Ли. Его обвиняют в заговоре или незаконной деятельности против какого-либо иностранного правительства? Нет, опять отвечал министр, нет и вопроса о какой-либо заговорщицкой или незаконной деятельности. Судебное дело правительства против Троцкого состоит в том, что он нарушил свое обещание воздержаться от какой-либо политической деятельности; и его статья «Французская революция началась» и его контакты с 4-м Интернационалом являются доказательством этому. Троцкий отрицал, что вообще давал подобное обещание. Никакой коммунист, никакой социалист не может заставить себя воздержаться от всякой политической деятельности. Каковы же представления министра о социализме и социалистической морали? В каком отношении эта статья о Франции более предосудительна, чем интервью для «Arbeiderbladet», которое он, Троцкий, дал самому Трюгве Ли, когда Ли заверял его, что, выражая свое политическое мнение, он не нарушит условия, сопровождающие вид на жительство? И как осмеливается правительство обосновывать обвинение против него на документе, представленном нацистскими взломщиками? Неужели они позволяют банде гитлеровских марионеток определять свое поведение?
В этом месте Троцкий возвысил голос до такой степени, что тот стал отдаваться эхом в залах и коридорах министерства: «Это ваш первый акт сдачи перед фашизмом в вашей собственной стране. Вы за это заплатите. Вы считаете, что находитесь в безопасности и свободны обращаться с политическим изгнанником так, как вам заблагорассудится. Но близится день — запомните это! — день близится, когда нацисты выбросят вас из вашей страны, всех вас вместе с вашим Pantoffel-Minister-President».[97] Трюгве Ли пожал плечами при этом странном, но точном выражении. Менее чем через четыре года это самое правительство действительно бежало из страны перед лицом нацистского вторжения. И когда министры и их престарелый король Хокон стояли на берегу, спрятавшись в укрытии и тревожно дожидаясь корабля, который должен был доставить их в Англию, они с благоговейным трепетом вспоминали слова Троцкого, пророческое проклятие которого стало действительностью.[98]
После этой встречи Трюгве Ли ужесточил Троцкому условия заключения, выслал двух его секретарей и поставил охрану возле дома Кнудсена, чтобы не допустить связи Троцкого даже с Кнудсеном. Дав все эти распоряжения, он превысил свои полномочия, ибо Конституция Норвегии не позволяла ему лишать свободы любое лицо, не осужденное судом. Многие, включая и консерваторов, были этим шокированы и выражали протесты; и поэтому через три дня после того, как он приказал арестовать Троцкого, Ли получил подпись короля на декрете, дававшем ему экстраконституционные полномочия для этого исключительного случая, и 2 сентября он приказал перевести Троцкого и Наталью из дома Кнудсена в Сундбю, в Хурум, во фьорд в двадцати милях к югу от Осло, где их интернировали в маленьком домике, который министерство арендовало для этой цели. Круглосуточно под охраной, они вынуждены были делить этот дом с двадцатью полицейскими в солдатских ботинках, постоянно топочущими, курящими трубки и играющими в карты. Никому, за исключением норвежских адвокатов, не было дозволено посещать Троцкого — не допускался даже его французский адвокат. Ему было отказано в обычном праве заключенного на физические упражнения или короткую прогулку на свежем воздухе. Чтобы получить какую-нибудь газету, он был должен обращаться за специальным разрешением, и ему приходилось всю свою корреспонденцию предъявлять для цензуры. Цензор был членом квислинговской партии, как и один из офицеров охраны, Йонас Ли, который впоследствии стал начальником полиции при правительстве Квислинга. «Изоляция Троцкого была настолько суровой, — вспоминает Кнудсен, — что Трюгве Ли постоянно отказывал мне в разрешении поехать в Хурум, даже после того, как я стал членом парламента. Только после многих хлопот и задержек мне было разрешено переслать Троцкому радиоприемник — поначалу ему было даже запрещено слушать радио».
96
Настоящая любовь (фр.).
97
Подкаблучный президент (нем.).
98
В своих «Военных мемуарах» Кот так описывает эту сцену: «После встречи [с королем и германским послом] я собрал членов парламента… и рассказал им о новых германских требованиях… У меня не было сомнений, что правительство их отвергнет… что нам придется снова спасаться бегством., и придется покинуть страну. Я вспомнил слова, которые Троцкий сказал Трюгве Ли… „Через несколько лет вы и ваше правительство сами станете политическими беженцами, окажетесь без дома и страны, как я сейчас“. Мы отбрасывали его слова прочь, подобное казалось нам совершенно невозможным… Несколько раз я был вынужден прервать свою речь, чтобы удержаться от слез». Норвежские парламентарии, бывшие свидетелями этой сцены, описывали мне ее в том же духе. Один из них утверждает, что именно король Хокон напомнил Трюгве Ли о «проклятии Троцкого».