Страница 73 из 130
К этой ее «внутренней музыке» он часто обращался; и не случайно, когда он описывал ее в своем дневнике, это бывало чаще всего, когда она слушала музыку. Ее независимые интересы, как всегда, были сосредоточены на искусстве; и у нее был не часто встречающийся дар интуиции, наблюдательности и выразительности, которые четко проявляются на страницах ее собственного дневника. Ученики ее мужа иногда в удивлении поднимали брови при ее политических высказываниях, которые вынудили Троцкого заявить, что «чувствительные люди… инстинктивно ощущают глубину ее натуры. О тех, кто обошел ее с безразличием или чопорностью, не заметив скрытых в ней сил, почти всегда можно сказать с уверенностью, что это люди поверхностные и банальные… От нее никогда не могли укрыться мещанство, вульгарность и трусость, даже при том, что она была исключительно снисходительна ко всем маленьким человеческим слабостям». В отношении ее «внутренних сил» действительно не могло быть сомнений. В самые худшие моменты, когда его силы были на грани истощения, именно она вновь ставила его на ноги и возвращала ему силы, чтобы и далее нести это бремя. В Домене он с благодарностью замечал, что она никогда не обвиняла его в несчастье Сергея и скрывала от него собственные страдания. Лишь изредка она позволяла своей боли прорваться наружу в замечаниях вроде такого: «Они не сошлют Сергея… его будут пытать, чтобы что-нибудь вырвать из него, а после этого уничтожат». Она прятала свои страдания в делах, ведении домашнего хозяйства, помощи мужу в его литературной работе и обсуждении французских и русских романов, прочитанных вместе. «Голос ее заставлял меня ощущать внезапную боль… чуть хриплый, [он] исходил из глубины груди, — замечал он. — Когда она страдает, он уходит даже еще больше вглубь, как будто напрямую говорит ее душа. Как хорошо я знаю этот голос нежности и страдания». А в одном случае он заметил, что, бывало, она больше думала о его первой жене, чем о Сергее, заявляя, что с Сергеем, несмотря ни на что, может быть, ничего не случилось, а она боялась, что Александра в ее пожилом возрасте может не выдержать ссылки.
В слабой надежде, что, возможно, обращение к совести мира спасет Сергея, Наталья написала «Открытое письмо» в его защиту и опубликовала его в «Бюллетене оппозиции». Она доказывала полную невиновность Сергея и, жертвуя некоторым образом своей гордостью, рассказывала, как его отвращение к политике было вызвано его реакцией против отца. Изменили ли недавние события отношение Сергея и привлекли ли его на сторону оппозиции? «Я была бы рада за него, если б могла так подумать, потому что в этих условиях Сереже было бы неизмеримо легче перенести этот удар». К несчастью, это предположение было нереальным: ей было известно из различных источников, что «в течение последних лет [он] так же, как и прежде, держался в стороне от политики, но лично мне не требуется даже это доказательство». ГПУ и университетское руководство должны это знать, потому что, несомненно, за ним велась слежка; да и Сталин, «чей сын был частым гостем в комнате наших мальчиков», это тоже знал. Она обратилась к таким знаменитым гуманистам и «друзьям СССР», как Ромен Роллан, Андре Жид, Бернард Шоу и другие, с просьбой высказаться в защиту сына; она предложила, чтобы международная комиссия расследовала массовые репрессии, последовавшие за «делом Кирова». «Советская бюрократия не может стоять выше общественного мнения мирового рабочего класса. Что касается интересов государства рабочих, то они только выиграют от серьезной проверки этих действий. Я… предлагаю всю необходимую информацию и документы, касающиеся моего сына. Если после долгих колебаний я открыто поднимаю вопрос Сергея, то это не только потому, что он мой сын: этой причины было бы достаточно для матери, но недостаточно для… политических действий. Но дело Сергея — совершенно ясный, простой и неоспоримый пример сознательного и преступного злоупотребления властью, и это дело можно очень легко проверить». Это воззвание не нашло отклика.
По любопытному совпадению примерно в то время, когда Наталья делала это воззвание, Троцкий перечитывал автобиографию протопопа Аввакума, знаменитого и яркого русского протоиерея и проповедника старой веры, жившего в XVII веке после Смутного времени. Аввакум защищал «истинную» греческую ортодоксию против патриарха Никона, его жестокого соперника, который по временным причинам изменил церковные обряды и молитвенник; он разоблачал коррупцию духовной иерархии и выступал в защиту угнетенных крестьян. Он был лишен духовного сана, брошен в тюрьму, сослан вначале в Сибирь, а потом на монгольскую границу, подвергся мучениям голодом и пытками, но отказался отречься от убеждений. Вместе с ним страдала и его семья, и он, любящий муж и отец, задумался было, а не отказаться ли от борьбы и тем самым спасти своих ближайших родственников. Его дети умерли от болезней и голода в изгнании. В Сибири он написал свою автобиографию, труд, который составил эпоху в русской литературе. Он продолжал проповедовать с таким эффектом, что его слава «героя и жертвы борьбы за правду» росла в стране. Сосланный, он был даже опасней для своих врагов, чем тогда, когда стоял рядом с троном. Его вернули в Москву и сожгли на костре. Сквозь пропасть веков и идеологий Троцкий с содроганием не мог избавиться от ощущения близости к этому легендарному мятежнику — как много и как мало изменилось в России! И даже дух жены Аввакума стоял перед ним, как будто он воплощался в Наталье:
«Размышляя об ударах, выпавших на нашу долю, я как-то напомнил Наташе о жизни протоиерея Аввакума. Они — мятежный священник и его верная жена — шли вместе, спотыкаясь, в Сибири. Их ноги тонули в снегу, и бедная обессилевшая женщина то и дело падала в сугробы. Аввакум пересказывал: „И подошел я, а она, бедная душа, начала укорять меня, говоря: „Как долго еще будет это страдание, протоиерей?“ И сказал я: „Марковна, до самой нашей смерти!“ И она ответила со вздохом: „Да будет так, Петрович, ино еще побредем““».
И так было суждено и Троцкому с Натальей страдать «до самой нашей смерти».
Отныне они уже не могли больше оставаться в Домене, Любое политическое колебание вправо, выдвигающее на первые позиции фашистские лиги, и любой наклон влево, добавляющий сил Коммунистической партии, угрожали Троцкому потерей его ненадежного убежища. Произошел крен влево. С возникновения «дела Кирова» сталинское подстрекательство против «лидера мировой контрреволюции» стало таким жестоким и ядовитым, что слишком велика была возможность провокации акта насилия.[90]
Он больше не мог чувствовать себя в безопасности даже в этой отдаленной деревушке в Альпах. Он описывал, как однажды в те дни они с Натальей, одни в своем коттедже, слушали в напряженной тишине двоих людей, которые, приближаясь к ним, пели «Интернационал». В прежние времена с этой песней мог прийти только друг; сейчас это мог быть и враг, и какой-нибудь агрессор. Они чувствовали себя теми старыми народниками, которые за два поколения до этого шли в деревню, чтобы просветить и раскрепостить мужиков, и их избивали и выдавали сами же эти мужики.
Правительство уже не могло себе позволить игнорировать шумные протесты сталинистов. В мае 1935 года Лаваль поехал в Москву, чтобы договориться со Сталиным о советско-французском альянсе, и возвратился с поразительным заявлением, согласно которому Сталин дал клятву помочь оборонительной политике Даладье и Лаваля. Французские коммунистические лидеры, которые до настоящего времени противостояли этой политике в принципе, сразу же заняли «патриотическую» линию, и оформился Народный фронт. Троцкий имел все основания верить, что правительство через короткое время приведет в исполнение постановление на высылку, которое ему было вручено год назад; а поскольку ни одна другая страна не желала принять его, он опасался депортации в какую-нибудь удаленную французскую колонию, может быть на Мадагаскар.
Весной 1935 года он обратился в Норвегию с просьбой о предоставлении убежища. Там только что прошли выборы и к власти пришла Лейбористская партия. Это была социал-демократическая партия с одним отличием: она принадлежала Коминтерну и, хотя порвала с ним в 1923 году, во 2-й Интернационал не вступила. Вполне естественным было бы ожидать, что такая партия предоставит Троцкому убежище. Немецкий троцкист Вальтер Гельд, живший эмигрантом в Осло, обратился к Олафу Скёффле — одному из выдающихся партийных руководителей, возглавлявшему ее радикальное крыло и очень преданному Троцкому. Прошло много недель, пока пришел официальный ответ. Троцкий опасался, что норвежцы ужалены одной его статьей, в которой он насмехался над ними за то, что, придя к власти, они позабыли о своих республиканских традициях и заключили мир с своим королем. В начале июня, однако, сообщили, что ему предоставляется убежище. 10 июня он покинул Домен и поехал в Париж, где предстояло получить визу. Но там произошла задержка: высокопоставленные норвежские чиновники, недовольные решением правительства, стремились воткнуть палки в колеса; он не получил визы, и пришлось отменить все приготовления к поездке. Французская полиция, подозревая, что он использует все это как повод, чтобы осесть в Париже, приказала ему немедленно покинуть Францию, в течение двадцати четырех — максимум сорока восьми часов. Он покорился необходимости возвращения в Домен, но ему не было разрешено и этого. Он предполагал дожидаться окончательного ответа из Осло в частной клинике; но полиция, воображая, что он разыгрывает еще один трюк, возразила и против этого. День или два он имел пристанище в доме доктора Розенталя — хорошо известного парижского хирурга. 12 июня он послал обвинительную телеграмму норвежскому премьер-министру, утверждая, что покинул место своего жительства, полагаясь на норвежское обещание, а теперь: «Французское правительство считает, что я его обманул, и требует, чтобы я покинул Францию в двадцать четыре часа. Я болен, и моя жена также больна. Ситуация отчаянная. Я прошу скорейшего принятия благоприятного решения». В довершение ко всем несчастьям, у него не было ни гроша, и он был вынужден занимать деньги на поездку. Норвежцы все еще просили его получить, прежде чем ему будет разрешено въехать в Норвегию, французскую визу на повторный въезд, на что у него не было шансов. Наконец, благодаря усилиям Скёффле, ему дали визу вместе с разрешением на жительство только на шесть месяцев. Он поспешно уехал от своих французских сторонников. «Я видел многих парижских товарищей. Жилище доброго доктора неожиданно превратилось в штаб-квартиру большевистско-ленинской группы. Во всех комнатах шли совещания, звонил телефон, подъезжало все больше и больше друзей». Он описывал эту сцену в манере, возвращающей мысли к моменту его высылки из Москвы в 1928 году. Но это описание слишком стилизовано: его расставание в Москве завершало одну великую эпоху и открывало другую; прощание в Париже ничего не завершало и не открывало.
90
В статье Жака Дюкло в «Humanité» в декабре 1934 г. идет речь о том, что «руки Троцкого покрыты кровью Кирова»; a Secours Rouge International [Международная красная помощь (фр.)] — французская секция MOPR (международная организация защиты политзаключенных и ссыльных) — шумно требовала высылки Троцкого из Франции.