Стужа

Господи, какая же она горячая!

Она в глубоком забытьи, но я и не бужу ее. Она, по-прежнему не просыпаясь, бессознательно уступает моим движениям — и ее беспомощность, доверчивость лавиной умножают чувство.

Она подлаживается, не просыпаясь, но пока я только льну, впитываю прикосновения — всю блаженную открытость, доступность ее. Как же чисто и нежно пахнет она! Кожа горячая, гладкая, чуть потноватая между грудей. Каждая подробность впечатывается в чувство: не только страстью, но святостью.

Это странно, это почти кощунственно, но животная страсть превращается в святость чувств, в поклонение, великое бережение ее. Нежно-нежно крою ее лицо поцелуями — лицо, плечи, шея в ожогах поцелуев. Я почти плачу — этот выход чувств выше мужского самолюбия.

Я прижимаюсь щекой к ее щеке, впитывая нежность. Дышу прядями ее волос. Шепчу имя. После — глажу груди. Для меня и по мне такие, когда им тесно рядом. Прикладываю, туго вминаю губы — это как молитва.

И в ответ ее прерывистый шепот: «Люблю тебя, люблю…» И метание рук по моим плечам, спине, бедрам.

Усилием воли сдерживаю себя. Хочется смять ее, круто и властно огладить, грубовато налечь, сжать…

Но я легок и воздушен. Сила делает меня и огромным, и невесомым. И я принимаю ее всем своим существом, наполняясь ликованием. И с каждым движением это ликование переплавляется в нестерпимый зной.

Стон я гашу судорогой мышц — одним оковывающим напряжением. Я каменею над ней. Это очень долго — исход чувств и дрожи. Во всю глубину меня это насыщение молнией.

А после лежу обессиленный — напористое гудение крови и замирающая дрожь в теле, спадающая к ногам истомой.

Я благодарно целую ее. Она улыбается и трется лбом о мое плечо. Улыбка сонная — счастливая и сонная. И опять льну к ней: целую, глажу. Я еще не готов к новой ласке, но чувствую, она — скоро, почти сейчас. И я целую ее — груди, живот. Она опять разворачивается, подставляя себя и разводя ноги, — тогда я могу свободно гладить… и брать…

И снова огненная вспышка озаряет полумрак комнаты, и снова я стыну над ней, сбрасывая истому с плеч к ногам, слабея в этой истоме и ощущая бездну…

После долго лежу, тесно обняв ее. Принимаю ее всем телом, и от этого мне мнится, будто я многорук. Нет сил оторваться и перейти на свою кровать.

Счастье правит за меня жизнь, присвоив волю. Молнии за моими веками озаряют сознание — теперь не такие яростные и ослепительные, но все же молнии. Природа возвращает силу и одновременно продолжает распоряжаться чувством. Наслаждение и страсть к жизни источают мое тело. Это заставляет истово льнуть к ней, моей женщине, назначенной мне в жены — на все дороги и удары судьбы, уже общей для нас, нераздельной. Всем телом слышу и принимаю эту женщину.

Погодя протягиваю руку и, не открывая глаз, оставаясь все в том же мире, на ощупь выключаю лампу.

Сон рядом с ней не получается, хотя она и не просит уходить. Мышцы, намятые тренировками, непрестанно затекают — я все время кручусь, меняя положение. Но пока они не затекли и я могу лежать как угодно, я задремываю с ней.

Сон катит нас по блаженным угодьям. Никаких видений — лишь провальное забытье и ощущение ее близости. Природа уже восстановила равновесие, и я опять проникаюсь желанием. Темнота в сознании и забытье блаженны. Я продолжаю пить ее тело. Я недвижен, распластан, но источаю желание ласк и энергию нового чувства.

Во весь размах тела слышу ее. И, уже засыпая по-настоящему, продолжаю медленно водить ладонью. Это все тот же один бесконечно запутанный ход руки, вроде любовной молитвы. Я веду ладонь к груди, с груди — на живот, потом рука соскальзывает на бедро, с бедра опускается на лоно, там застывает, оттуда наползает на бок… Это очень медленное движение необходимо. Я насыщаюсь близостью, без этого мне недостает ее, я должен все время пропускать эти ощущения через себя. Они, как музыка, то усиливаются, то никнут, но не гаснут — я все время слышу их. И я все вожу ладонью, вожу… Больше унести в чувство и в память, унести с собой, принять в себя…

Иногда она отвечает на ласку, и наши руки сплетаются…

А после, когда уже настоящий сон, я быстро, одним скользящим движением, перемахиваю на свою кровать…

И всю ночь храню в себе память ее тела…

Сегодня я вплотную приблизился к рекорду мира в жиме. Я прожал всего на пять килограммов меньше — результат внушительный. За весь спортивный век такое мне удавалось, наверное, трижды. Нет, мировых рекордов я наклепал более трех десятков, а вот чтобы почти вровень с рекордом на тренировке… это уже запас силы, такой запас!

На соревнованиях обычно поднимаешь килограммов на десять больше, чем на прикидке: мышцы свежи отдыхом, возбуждение несравненно глубже, настроенность другая. А тут была даже не прикидка, а выход результата в самой черновой работе, на задушенных усталостью мышцах.

И пожал — под хлопок: стало быть, жим настоящий, не швунг на закрытом дыхании. Выпер голой силой — одними лапами, без всяких фокусов. Вот так, тараканы!

Когда я бросил вес и помост, вздрогнув, стеганул по подошвам, а я, насыщаясь воздухом, пробуя равновесие, шагнул с помоста на пол, — я не выдержал и заулыбался. А чего тут ломать бывалого спортсмена! Ребята загалдели, и я что-то начал нести. Я был совсем пьян удачей, кислородным голоданием, нервной опаской. И меня понесло, как пьяного, нас всех понесло. Мы хлопали друг друга по загривкам, хохотали, отчаянно сквернословя, для посторонних — просто безобразно-каторжно сквернословя… Это был чисто мужской и гладиаторский выход напряжения, ничем не сдерживаемая нервная развязка. Победа!

Огромная плита съехала с плеч — я прорвался! Самое важное — прорвался!

Пусть рекорды отсрочат нужду и беды всего на какие-то два года, но ведь это — два года, и в запасе еще наш дом, а это тоже деньги. Ну, тараканы, ищите щели! Будут ложиться слова в рукопись!

Тренер записывает в тетрадь подходы — весь напускное равнодушие. Ему важно внушить, что в этом жиме — ничего особенного; ему нужно, чтобы я не уходил, как можно дольше таскал «железо».

Без меня ему придется несладко, загонят из первых тренеров на «дно» — в обычные зальные тренеры, а он же голова в нашем деле, губить такой опыт… Впрочем, сколько губят.

Тренер говорит, будто не обращается ко мне — сама небрежность: «Будем искать соревнования?» Голос у него без всякого выражения. Переигрывает наш Сережа — это его имя.

Соревнования нужны, чтобы установить рекорд. В Москве часты соревнования по штанге. Надо вклиниться в одно из них, разумеется, побеспокоясь о тройке судей международной категории.

Я киваю. Это, помимо прочего, означает, что с нынешнего дня мы переключаемся на особый режим работы — режим сброса нагрузок и накопления силы, силы и взрывной свежести. Мышцы должны отдохнуть и проснуться.

Зал сотрясают удары штанг (таскаем «железо» на трех помостах) и хохот, окрики, хрип. Это ребята… Не ребята, а жеребцы. Тут сказ об одном: поглубже, почаще, подольше…

А без этого скиснешь. Еще хорошо, если силы не только на треп остаются, хотя знаю: не у всех. Уж больно загребуще «железо». Это такая подножка для мужика, тем более в двадцать пять лет — подлее не сочинишь….

Выйти на рекорд! Это факт, теперь он будет моим. По такому случаю я закатил сумасшедшую тренировку. Мой Сережа не мешал, и я качал жим, качал. Я гонял себя в жиме широким хватом, после жал из-за головы и уже в конце тренировки на целый час засадил жим лежа.

«Засаживать» — это наше словечко, модное нынче в зале.

Когда я кончил работу, уже смеркалось. Посмотрел время — пять с лишним часов в зале. Я вроде обуглился после этих часов. Я горел сухим внутренним жаром, как в лихорадке. Даже ладони, уж на что проржавели мозолями, а воспалились. И шея заплыла одним багровым синяком — все время мостил туда гриф, а ведь насечка как наждак.

У профессионалов сила часто не оставляет ничего… кроме себя. Все в нее уходит. Ничего — даже для женщины, лишь призовая сила. Особенно это выражено у «сгонщиков». Тех сила вообще высушивает и в буквальном, и переносном смысле. Мы-то свой вес не держим. Это сполна возмещает затраты…