Страница 89 из 91
— Ну, что, подкидыш, — сказал он с высокомерной ухмылкой. — Ты доставил немало хлопот… Однако — мы вернем тебя. И позаботится о твоем возвращении Сам…
— Это так сложно? — спросил Ричард.
— Да. Порою вернуться обратно намного сложнее, нежели куда–то придти… Но прежде, чем мы расстанемся, я отвечу на твои невысказанные вопросы. Запомни: есть много миров за границами добра и зла. И твоя земля — частица того общего, что составляют миры эти в своем противостоянии, зачастую — и во внутреннем. Ты еще не определился, на чьей стороне. Советую с этим поспешить. Чем раньше — тем лучше. Ибо выбор — необходимость для каждого. Что еще? Тебе предстоит нелегкая и необычная жизнь. И мы… да, мы внимательно понаблюдаем за развитием ее, обещаю. Далее. Уясни: ты можешь быть творцом судьбы и событий только в своем Энрофе, то бишь, на Земле, а не являться сюда в гордыне с планами какихто переустройств… Порою, впрочем, с занятными планами. Хотя…Твой Магистр просил неуязвимого тела? Глупец! Оно может быть дано лишь Зверю. Он просил бессмертие? А бессмертия нет! Ни для него, ни для тебя, и даже — ни для меня! Как нет и смерти! Есть вечная череда трансформ. И здесь, и там, и повсюду. И — неотвратимость расплаты.
Они сидели в размытом свете трех лун, лившемся в бойницу башни, и вдруг легкий ледяной воздух повеял из нее, коснувшись их лиц, и Эрдан вздрогнул, сузив глаза и, пристав со скамьи. Сказал:
— Вот и он… Пошли.
Они спустились на безлюдную площадь, озаренную космосом Ада, и Ричард услышал в сознании:
— Встань на колени. И — не смотри на него. Только не смотри на него, подкидыш!
Страшная, всепоглощающая тень скользнула над миром, и даже камень сжался в первозданном ужасе перед властелином мертвого огня и бездонных лиловых бездн; Ричард почувствовал чудовищную, вселенскую мощь темных крыл, чьим дуновением, как ураганом подхватило его — сжавшегося в комок посередине булыжной пустоши человечка, пушинкой отброшенного во мрак летящего навстречу пространства…
Оглушенный, он очнулся в снегу, на площадке возле «орлиного гнезда», а, вернее, возле дымящихся бесформенных руин бывшей горной цитадели.
Занимался тусклый рассвет. Сквозь языки утихающей метели, гулявшей по склонам, различались редкие огни, горевшие в отеле, расположенном в долине.
Некоторое время он блуждал среди обломков кирпича, черепицы, мебели и стекла, натыкаясь на обезображенные трупы «рыцарей» и прислуги. Увидев раздавленную бетонным перекрытием голову Краузе и его смятый, с обломанным рогом шлем, валявшийся неподалеку, еле совладал с подступившим приступом рвоты.
Из разбитого шкафа с оторванной дверцей, что когда–то стоял в спальне, он вытащил свою одежду и, сбросив балахон, дрожа под порывами пронизывающего жгучего ветра, облачился в костюм и в пальто.
Во внутреннем кармане пиджака нащупал свой бумажник с документами и кредитными карточками.
Еще раз прошелся в развалинах, пока, наконец, неподалеку от мертвого ламы, не увидел лежавшую навзничь Глорию.
Стер пальцами припорошивший ее лицо снег… Длинная рваная рана тянулась от лба ее к темени. Короста замерзшей крови залепила глазницу и волосы.
Ему захотелось завыть. В голос. Как умирающему в зимних горах волку. За что?! Неужели ему вовсе не суждено счастья?!
Она лежала в снегу, как красивая сломанная кукла, а он стоял над ней и беззвучно рыдал, не зная, кого винить и кого проклинать… Судьбу? Себя? Краузе? Карму?..
Среди покореженных от взрыва, видимо, газохранилища, машин, он обнаружил единственный уцелевший «линкольн» с треснувшим лобовым стеклом и, взломав рулевую колонку, накоротко соединил провода, пустив двигатель. После, лавируя между завалами кирпича, вывел машину на заснеженную дорогу.
А через два часа, бросив «линкольн» возле крохотной железнодорожной станции, он сел на поезд, идущий в Вену.
АЛЕКСЕЙ ТРЕПЕТОВ
Трепетов очнулся от пробиравшего все его тело мороза на скамье возле старого парка, некогда разделявщего восточный и западный Берлин.
С трудом встал, стуча зубами от озноба. Сознание постепенно освобождалось от дурмана, и он начинал уяснять, что каким–то чудом остался в живых, и позади страшный подвал, гулкие голоса допрашивающих, доносившиеся сквозь наркотическую пелену, сонливое безволие и темные бессознательные провалы памяти…
Сгибы локтей ныли тупой, неотвязной болью. Он посмотрел на запястья рук, увидев наплывы багрово–черных синяков, тянущиеся к ладоням… Да, искололи его изрядно и безжалостно…
В куртке обнаружился паспорт и — сберегательная банковская книжка.
Дрожащими пальцами он перелистал ее страницы. Так и есть! Эти сволочи ограбили его вчистую! Но когда, как?! И зачем все свои деньги надо было держать на одном счету?! Идиот! Сложил все яйца в одну корзину!
Вот тебе и дивные тропические острова, вот тебе креветки и креолки…
Да и чего ради он сунулся в этот треклятый Берлин! И куда теперь идти? И кто он теперь? Продрогший, еле волочащий ноги нищий!
Единственный человек, к которому он когда–то и мог обратиться Виктор, но сейчас любой телефонный звонок бывшему лже–агенту несет в себе самоубийственную опасность, ибо парень, похоже, соскочил с крючка, связавшись с теми, от кого ему, Трепетову, бессмысленно ждать пощады.
Усилием воли превозмогая обморочную слабость, он доковылял до дороги, где остановил полицейскую машину, и уже через считанные минуты сидел в участке, рассказывая компетентному лицу о похищении его злоумышленниками, демонстрируя исколотые руки и — банковскую книжку с погашенным счетом…
— Это — наверняка русские, — глубокомысленно выпячивая губу, предполагал дознаватель. — Кого из своих соотечественников вы знаете здесь?.. С кем поддерживали связи?
— Ни с кем! Я хочу восстановить счет! — напирал Трепетов. — Вы должны мне помочь!
— Мы составим необходимые документы, проведем расследование… Однако — вопрос. Речь идет о внушительной сумме. И мы обязаны знать о природе происхождения таких средств…
Ночевал Трепетов в одиночной камере участка.
Засунув пальчик в безжалостные шестерни полицейского механизма, он теперь удрученно размышлял, как бы механизм этот не оттяпал ему всю руку, а то и вовсе не затянул бы со всеми потрохами в жернова своего непривлекательного чрева…
На том мы с бывшим полковником советской разведки и распрощаемся.
МИХАИЛ АВЕРИН
В маленькой русской церкви, расположенной на одной из узеньких улиц Карлсхорста, шла служба.
Окрестившийся здесь всего два дня назад, Миша Аверин, стоял ныне в толпе верующих, внимая священнику.
Что заставило его оказаться здесь? Интуитивное стремление найти какую–то опору в зыбкой неопреденности своего бытия? Избежание смерти, неотвратимую угрозу которой он почувствовал в подвале виллы, среди жутких типов, способных отрезать голову, не моргнув стылым взором профессиональных убийц? Но что привело его в тот подвал? Как ни крути собственная корысть, коварство и еще куча разнообразной дряни, накопившейся в душе и — основательно уже душу разъевшей…
Он помнил, как из подземелья его привели в огромный кабинет с мраморным полом, закопченной пастью камина, с растрескавшейс паутиной лепкой карнизов потолка.. Матовые стекла витражей лили преобразованный их замутненностью неверный, водянистый свет из стрельчатых проемов окон на портреты рыцарей, дам и старинную черного дерева мебель, составленную из стульев–тронов с грубой кожей сидений и мрачного как надгробие письменного стола, перечеркнутого опрокинутой со стены тенью распятья.
За столом сидел знакомый темноглазый лысоватый человек с бледным, ожесточенным лицом и покрасневшими от бессонницы глазами. Немигающий взгляд бешено расширенных зрачков с грозной неприязнью уставился на Михаила — сжавшегося от страха, поседевшего и осунувшегося. И вот тогда–то неожиданно и остро ощутилась им пролегшая здесь, сейчас, грань между жизнью и погибелью, но погибель несла в себе завершающий итог его никчемного, подчиненного исключительно наживе и греху бытия, не отмеченного никаким приближением к Богу… И от сознания этого охватил его уже иной страх удушающий и безмерно горький; и вдруг, словно почувствовав всю глубину такого ужаса, убийца сказал: