Страница 32 из 91
Вытряхнул содержимое на стол: два рулона туалетной бумаги и тюбик с кремом от геморроя. Выпорхнула и записка, упала на пол. Боря записку услужливо поднял, успев прочесть ее текст:
«Отправь своему обкакавшемуся передо мной братцу. К телефону он не подходит, по моим данным — скрывается. Ваши дружки–кооператоры в Союзе — банкроты и трепачи. В сырье им отказали. Я поставил завод, а платить им нечем. Твои камни половина того, что я потерял. Спасибо вам! Вы очень дорогие родственники.
С любовью. Дядя».
Боря философски взирал на туалетную бумагу, скрупулезно изучаемую полицейскими. Равно, впрочем, как и Алик.
— Мы вынуждены вас обыскать, — обратился человек в плаще к Бернацкому, бросив брезгливый взгляд на распотрошенные рулоны.
Алик, вспомнив круиз, растянул тонкие губы в усмешке, понятной лишь ему одному.
— Cood luck!* - покладисто отозвался он и — расстегнул на брюках ремень.
— — — — — — — —
* Удачи! (англ.).
МИХАИЛ АВЕРИН
Миша Аверин сидел возле фонтана у громады Кельнского собора — каменной сказки. Ныли ноги от долгой ходьбы по городу, подмывало отправиться в маленькую семейную гостиницу «Элштадт», где он остановился.
Гостиница располагалась неподалеку, на старой, чудом уцелевшей после бомбежек прошлой войны улочке, неподалеку от набережной грязноватого быстрого Рейна.
Очутившись здесь, он как бы попал в иной мир, где вся прошлая жизнь представлялась кошмарным сном; мир восторженного созерцания готического чуда Кельнского собора с древним мрамором могильных плит, водруженных над прахом тевтонских рыцарей, бело–красными ризами священников, тысячами свечей, тепло и ровно горевших под монументальными сводами каменного исполина; мир чистых, сверкающих зеркальными витринами улиц, уютных кабачков, пиццерий и ломящихся изобилием товаров магазинов.
В Кельне он оказался случайно, взяв билет на самый ближайший рейс в Германию, ибо находился в лихорадке горячечного страха от всего им содеянного, под властью единственной мысли: бежать куда угодно и как можно скорее.
Теперь же, неспешно побродив в безмятежности города, Михаил возвращался в отель, где, лежа на чистеньких голубых простынях, листал книги из гостиничной библиотеки на недоступном ему немецком языке, пил легкое сухое вино, наслаждался фруктами, отдавая предпочтение черному винограду, чьи терпкие плоды давил языком о небо, долго смакуя мякоть ягоды, и наконец засыпал, умиротворенно прислушиваясь к шуму толпы, всю ночь сновавшей по усеянной пивнушками улице.
Он просто отдыхал, даже не пытаясь строить каких–либо планов на будущее.
На парапете возле него присела красивая японка.
— Девушка спросил он ее на английском. — Могу я вам составить компанию?
Девушка поспешно приподнялась, странно, как на сумасшедшего, взглянула на Михаила и ушла прочь.
— И хрен с тобой, — произнес Миша ей вслед, с тоской вспоминая доступных московских раскрасавиц.
Рисовали цветными мелками портреты нищие художники на площади перед собором, собирая подаяние за талант в расставленные возле своих произведений тарелки; неподалеку на лавочке пили пиво из банок и бренчали на гитарах какие–то бродяги, опять–таки в надежде содрать мзду у прохожих; шумел суетой встреч–расставаний близлежащий Кельнский вокзал…
— Все лучше, чем в Сибири, — произнес Миша, вздохнув. Все лучше…
Он очень прозорливо представил свою сестру Марину в камере предварительного заключения и — содрогнулся.
Встал, побрел в сторону набережной, к отелю.
Он думал. Думал, приходя к выводу, что тут, конечно же, не останется. Тут он чужой. И все чужое. Жестокая Германия. Непонятная. Хотя и красивая и благоденствующая.
Миша хотел в Америку. Он немедленно уедет туда, как только проверит дееспособность присланного Борисом паспорта.
В ушах у Миши звучали эмигрантские мелодии и напевы, и мнился ему волшебный Брайтон–Бич, где всем, как он, наверное, и место, и все там счастливы, дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов шампанское с русской водкой и уж всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря об элементарной моральной поддержке…
Миша и не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с мостом «подземки», тесные ресторанчики, поток прохожих, где не мелькнет ни единого русского лица, — очерченный океанским прибоем краешек задворок Америки.
Здесь, в Кельне, Миша находился в центре культуры, благополучия, хорошего вкуса, традиций и даже большого изобилия. Но Миша того не ведал. Мишу влекла американская сказка. И надежда. И ужас перед оставленной им проклятой Богом Страной Советов, куда собирался сейчас некто Алик Бернацкий, чудак.
Чем же притягиваешь ты, Америка? Своей счастливой и загадочной символичностью для несчастных, мятущихся и убогих? Или полем боя для истомившихся нерастраченной силой? Или насыщением для ненасытных? Или манящей к себе сутью Большого Дьявола?
В вопросах и есть ответ.
1990 г., Нью–Йорк
Примечания
1 Метро.
2 Плата за проезд через туннели, мосты, частные дороги.
3 Большое яблоко — американское название Нью–Йорка.
Схождение во ад
Величаем тя,
Живодавче Христе,
нас ради во ад сшедшаго и с
Собою вся воскресившаго.
Величание на утрени в неделю Антипасхи.
Если нам суждено быть побежденными в этой войне, наше поражение будет окончательным. Наши враги провозгласили свои цели таким образом, что у нас не остается никаких иллюзий относительно их намерений. Евреи, русские большевики и тьма шакалов, идущих за ними и тявкающих у их ног — ни один из них, мы знаем это, не сложит оружия до тех пор, пока они не разрушат и не уничтожат национал–социалистическую Германию, превратив ее в груды развалин. В этом страшном конфликте, в этой войне, где столкнулись две такие непримеримые и несовместимые силы, неизбежно полное разрушение одной или другой стороны. Это борьба, которая должна вестись обеими сторонами до полного обоюдного истощения; и с нашей стороны, мы знаем, что будем воевать до победы или до последней капли крови.
Жестокая мысль. Я чувствую ужас, когда думаю, что наш Рейх будет разодран победителями на клочки, а наши люди подвергнутся варварским эксцессам со стороны большевиков и американских гангстеров. Но даже это видение не поколеблет мою веру в будущее германского народа. Чем больше мы страдаем, тем более победоносным будет воскрешение единой Германии. Эта способность германского ума: впадать в летаргию, когда кажется, что само существование нации поставлено на карту, — пригодится нам еще раз. Но, что касается лично меня, я бы не смог жить в Германии во время переходного периода, который последует за поражением Третьего Рейха. Позор и предательство, испытанные нами в 1918 году, покажутся ничем по сравнению с предстоящим. Совершенно непонятно, как после двенадцати лет националсоциализма такое могло случиться. Мое воображение парализуется при мысли о том, что Германия впредь окажется лишенной своей элиты, которая вела ее к вершинам героизма…
Какой совет можно дать, что порекомендовать выжившим и сохранившим свои незапятнанные души и непоколебимые сердца? Разбитые, оставленные в одиночестве, поглощенные собственным спасением, живущие как сторожа во мраке ночи, немцы должны приложить максимальные усилия, чтобы неукоснительно блюсти те расовые законы, которые мы для них выработали. В мире, который становится все более и более извращенным в результате воздействия еврейского вируса, народ, выработавший иммунитет против этого вируса, в конечном итоге оказывается наверху. С этой точки зрения национал–социализм может рассчитывать на вечную благодарность народов за освобождение Германии и Центральной Европы от еврейства.
Второй заботой послевоенной Германии должна стать идея сохранения нерасторжимой связи всех германских народов. Только когда мы объединимся, мы можем полностью выявить свой потенциал. Пруссаки при Бисмарке первыми собрали германцев в один рейх, тем самым дав им возможность показать, что они первые люди в Европе. Я сам, объединив их в Третий Рейх, указал им путь, как стать архитекторами новой Европы. Что бы ни было уготовано в будущем, немцы должны помнить: крайне важно, чтобы они избавились от всех элементов, вносящих в их среду разногласия, и они должны делать все возможное для укрепления их единства.