Русский эксперимент

Ф: Но они не были долговременными!

П: По причинам внешнего, а не внутреннего характера. Их просто раздавили превосходящими силами. Ладно, рассмотрим проблему в абстрактном виде. Что нужно для устойчивой, постоянной сильной власти? Во-первых, держать в страхе население, причем — постоянно. Создать репрессивные силы. Сажать, расстреливать. И не одного-двух, а много. Во-вторых, систематически улучшать условия жизни широких слоев населения, заручившись тем самым их поддержкой. И в-третьих, возвыситься над всеми слоями общества, проводя политику сглаживания крайностей в материальном и социальном отношении, стать «отцом» нации. Как ты думаешь, возможно такое в нынешней России?

Ф: Если принять те условия, о которых ты говорил, невозможно. Но разве без них сильная власть невозможна?!

П: На словах все возможно. А ты попробуй на деле! Сильная власть — не просто уважаемая населением и хорошо работающая система управления. Имеется в виду нечто иное, а именно — единая власть, осуществляющая насилие недемократическими и неэкономическими методами. А тут есть свои объективные законы. И их опытным путем уже открыли люди, действовавшие под руководством Ленина и Сталина. Других законов просто нет в природе. Теоретики теперь могут лишь описать их. Кто лучше, кто хуже, но объект их описания навеки останется тем же.

Ф: Такую концепцию у нас сейчас никто не примет. И не допустят.

П: Вижу. Теперь допустят лишь то, что будет выглядеть как оправдание складывающейся власти. Еще худший сорт идеологии, чем раньше.

Ф: Мы все чувствуем, что прошляпили что-то такое, что было для нас даром судьбы. Но боимся в этом признаться. И нашу тоску по утерянному прошлому глушим, очерняя прошлое, и в завуалированной форме строим проекты возвращения того же прошлого.

П: Можно обмануть друг друга, себя, массы. Но не обманешь законы истории — они нам мстят. Мы боимся их признать и порем всякую чушь. И получаем в реальности такую же чушь.

Ф: Считаешь ли ты брежневскую власть сильной?

П: Она была не такой сильной, как сталинская. Все условия сильной власти, о которых я говорил, уже были основательно нарушены. Но к этому времени в стране развились условия, которые компенсировали ослабление власти в этом смысле, так что власть могла нормально работать, не будучи сильной.

Ф: И это ослаблению власти послужило одним из условий назревания катастрофы?

П: Думаю, что условием очень важным, поскольку компенсирующие слабость власти факторы оказались недостаточно эффективными.

Ф: Что это за факторы?

П: Система воспитания и образования, организация жизни деловых коллективов, административно-бюрократическая рутина, пресса, общественное мнение, система правосудия и т.д. Одним словом, все прочие элементы общественного целого. А они сами впадали в кризисное состояние.

Исповедь

П: Для меня этот приезд в Россию — нечто вроде исповеди. Так что я с тобой буду предельно откровенен.

Ф: Ты всегда был таким!

П: По принципиальной установке — да. Но я не всегда был таким по моему самосознанию. Я же за эти пятнадцать лет изменился!

Ф: В чем?

П: В понимании реальности и в оценке своего поведения. Ведь это же факт, что я был критически настроен к нашему, советскому обществу.

Ф: А кто из нас не был таким?!

П: Я принимал достоинства нашего общества за нечто само собой разумеющееся и акцентировал внимание на его недостатках.

Ф: И мы все были такими.

П: Я испытал на себе влияние западной и диссидентской пропаганды.

Ф: А кто не испытал?!

П: Да. Но тут есть одно существенное отличие от прочих. Я претендовал на научное понимание реальности и стремился к нему. Я написал книгу с такой претензией.

Ф: И она отвечала этой претензии!

П: Смотря с какой точки зрения. То, что ее отвергли у нас, — это понятно. Но ведь она имела большой успех на Западе. Почему? Ты думаешь, благодаря научности? Так ведь те, кто претендовал на научность, отнеслись к ней враждебно. Дело в том, что в ней сказались и даже вышли на первый план мои умонастроения тех лет, а они были в духе установок наших врагов.

Ф: Это — не твоя вина.

П: Не надо меня утешать. Дело не в том, что я был, несмотря ни на что, и остался психологическим коммунистом. Я, поддавшись обстоятельствам, сделал нечто такое, что противоречило глубоким основам моей личности, моего «я».

Ф: Понимаю. Теперь многие представители нашего поколения могли бы сказать то же самое.

П: Но не сказали. И не могли сказать потому, что у них не было такого жизненного опыта и «поворота мозгов», какой для этого был нужен, но какой волею судьбы оказался у меня. Лишь в эмиграции у меня изменилась ориентация внимания настолько, что я смог отбросить свои субъективные умонастроения «диссидентских» лет и посмотреть на советское (коммунистическое) общество более объективно, ближе к моей установке на научность.

Ф: При этом твой психологический коммунизм поднялся из глубины души!

П: Точно! И открылись все мои старые душевные раны.

РУССКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Юность реального коммунизма. После урагана разоблачений ужасов сталинского периода, который (ураган) начался со знаменитого доклада Хрущева на 20 съезде КПСС (1956 год) и достиг апогея с появлением не менее знаменитого «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, прочно утвердилось представление о сталинском периоде как о периоде злодейства, как о черном провале в русской истории, а о самом Сталине как о самом злодейском злодее изо всех злодеев в человеческой истории. В результате теперь в качестве истины принимается лишь разоблачение язв сталинизма и дефектов его вдохновителя. Попытки же более или менее объективно высказаться об этом периоде и о личности Сталина расцениваются как апологетика сталинизма. И все же к рискну отступить от разоблачительной линии в высказаться в защиту... нет, не Сталина и сталинизма, а лишь права на объективное их понимание.

Рассматривать сталинскую эпоху как эпоху преступную есть грубое смешение понятий. Понятие преступности есть понятие юридическое или моральное, но не историческое и не социологическое. Оно по самому своему смыслу неприменимо к историческим эпохам, к обществам, к целым народам. Сталинская эпоха была трагической и страшной эпохой. В ней совершались бесчисленные преступления. Но сама она как целое не была преступлением. И не является преступным общество, сложившееся в эту эпоху, каким бы плохим оно ни казалось с чьей-то точки зрения. Трагичность сталинской эпохи состояла в том, что в тех исторических условиях сталинизм был закономерным продуктом великой революции и единственным способом для нового общества выжить и отстоять право на существование. Трагичность сталинской эпохи состояла в том, что она похоронила надежды на идеологический земной рай, построив этот рай на самом деле. Она обнажила страшную сущность многовековой мечты человечества.

Понять историческую эпоху такого масштаба, как сталинская, — это значит понять сущность того нового общественного организма, который созревал в ней. Для этого ее надо брать как нечто единое целое и рассматривать объективно. Но именно это, казалось бы, простое и естественное требование понимания не соблюдается. Во всех сочинениях на эту тему, с которыми мне приходилось иметь дело, обычно выделяется какой-то один аспект исторического процесса, раздувается сверх всякой меры и изображается с тем или иным пристрастием. Целостность и сложность процесса исчезает, получается односторонне ложная его картина. Поверхностное и чисто фактологическое описание скрывает суть эпохи. Все то, что происходило в массе населения, т.е. основной поток истории, вообще не принимается во внимание или затрагивается лишь в ничтожной мере и как нечто второстепенное. Потому сталинизм представляется как всего лишь обман и насилие, тогда как в основе своей он был добровольным творчеством многомиллионных масс людей, лишь организуемых в единый поток посредством обмана и насилия среди прочих средств.