Дети новолуния [роман]

Белая влетела в расщелину и, добежав до середины, припала к земле, уткнув морду с вывалившимся языком в сырую от её дыхания, мёртвую траву в образовавшейся лунке. Она замерла. И взор её неожиданно опрокинулся внутрь, к зародившейся в ней и уже существующей новой жизни, которую необходимо беречь и охранять. Ей почудилось, что всё обошлось: ведь она не видела больше людей. И в овраге кроме неё никого не было.

Они дали ей войти в расщелину и даже перевести дух. Эта белая волчица оказалась тяжёлой, и загон её не сильно расшевелил загонщиков. Когда они появились с противоположных краёв оврага, она их не увидела — так глубоко погрузилось её усталое существо в болезненное прислушивание к движению, понятному ей одной. Под брюхом у неё не успел вытаять снег, когда пронзительные крики подбросили её кверху и вынесли на скользкий кряж, в двух прыжках от которого сошлись оба — старик и молодой — с выхваченными из-за поясов длинными, сплетёнными в жгут ременными плетьми в руках.

Волчице казалось, что вокруг неё сбился целый табун — грохочущие лошадиные ноги, замесившие в грязь обледеневшую почву, закрыли ей свет. Тяжело метнувшись несколько раз в стороны и осознав, видимо, что выхода нет, белая растерялась и неожиданно легла на землю, поджав хвост, и продолжала вертеть мордой с угрожающим, но ничуть не опасным для врагов оскалом. Она защищалась, но воля к жизни оставила её. И тогда старик отступил немного, предлагая молодому опробовать руку в первом ударе.

Молодой был неопытен, и первый удар пришёлся мимо. Зато второй угодил зверю в плечо. Белая подскочила от боли, завертелась и сразу получила концом плети по ключице, потом — в живот, после чего из её глотки донёсся свистящий хрип. Старик покачал головой, приблизился, взмахнул рукой, крутанул плетью в воздухе и метко влепил её утяжелённый конец зверю в переносицу.

Волчица беспомощно опрокинулась, перевернулась и зарылась разбитой мордой в снег. Потом она сделала большой вдох и затихла. По белой шкуре размазались алые пятна свежей крови и грязные пятна светло-коричневой земли.

Люди спешились и осмотрели добычу. Волчица не показалась им крупной, какой она выглядела на бегу. Старик посмеивался над молодым, дразнил, вспоминая его промахи. Затем они вынули ножи, вспороли волчице брюхо и вынули из желудка остатки проглоченной недавно пищи, переложили их в кожаные мешки, а в другие запихнули зародыши волчат и принялись вырезать из пасти синеватый язык, как вдруг внимание их привлёк некий смутный звук. Они выпрямились и прислушались. Молодой беспечно пожал плечами и хотел продолжить дело, но старик удержал его. И тут, будто из самой груди бескрайней степи, едва различимый, но отчетливый, как тонкая чёрная линия по горизонту, исторгся полный какого-то почти человеческого страдания протяжный глухой вой.

— Чон! — крикнул старик простуженным голосом и показал рукой на север.

И, словно спохватившись, они бросили своё занятие, сунули ножи за голенище, запрыгнули в сёдла и помчались в степь на звук, который больше не возобновлялся.

Солнце перевалило за полдень. Погода начинала понемногу портиться, однако было видно, что туман застит не скоро, а значит, и метели надо ждать только к вечеру. И можно успеть.

Им не пришлось его долго искать. Заскочив на край пологого склона, они почти сразу заметили подвижную точку, тёмным пятнышком выделявшуюся на каменистом холме с другого конца долины. Неуверенно переступая лапами по смороженному, хрусткому мху, пригнув покрытую мелкими льдинками голову книзу, серо-голубой волк исподлобья наблюдал, как, разделившись, оба всадника погнали коней в противоположные стороны, словно уходили восвояси. Он в общем-то понимал, в чём тут дело, и теперь хладнокровно взвешивал силы угонщиков, оценивал выносливость коней и опыт всадников. Он не спешил. Его глаза выражали холод, бесцветный степной холод.

Этим взглядом серо-голубой был обязан матери, которая как-то однажды, когда щенки уже подросли и резвились возле норы, вдруг пристально уставилась на одного из них, худого, со слабыми лапами. И как по сигналу волчата набросились на него и загрызли, а мать тем временем безразлично удалилась в лес.

Некоторое время он нюхал воздух, говоривший ему больше, чем он мог увидеть, потом решительно повернул своё крепкое, стянутое тугими мышцами тело и побежал прочь. Всадники вновь появились в поле зрения лишь тогда, когда он твёрдой, упругой рысью без устали отмахал добрую пару вёрст. Они возникли, как миражи, по бокам, на расстоянии взгляда друг против друга, и в воздухе снова затрепетали унылые визгливые крики. И тогда старый, как весь волчий мир, глухой и безглазый ужас внезапно поднялся из тёмных глубин, ошпарил мозги и так полоснул по лапам, что серо-голубой очертя голову понёс к той самой балке, в которую заманивал белую. Охваченный этим ужасом, он желал только одного: уйти из виду, унести, скрыть своё такое вдруг огромное тело в самой тесной, самой недоступной яме.

Старик в лисьей шапке заулыбался и перешёл в галоп. Глядя на него, и молодой прибавил ходу, но попридерживал, так чтоб свернуть волка на себя. Однако серо-голубой хотя и отклонил от цели, но в то же время неожиданно рванул ещё сильнее, вынудив и гнедую пойти вскачь. Бесшумно паривший над степью орёл терпеливо наблюдал за тремя фигурами, летящими к точке, в которой им предстояло встретиться. Гонка тянулась безнадёжно долго, и старику всё-таки пришлось сбавить бег, чтобы конь мог перевести дух. Сбросил и молодой. Волк опять гнал на балку, мысль о которой волновала томительно остро, как запах.

Самообладание вернулось к нему так же внезапно, как покинуло. Случайной частицей в сумбуре клокочущего ветра, странным, лишним сейчас оттенком то ли запаха, то ли воспоминания вдруг до самого мозжечка пробило бешеное ощущение надвигающейся весны, которая означала хорошую добычу и жизнь. Весна брызнула ему в ноздри. И серо-голубой поочерёдно скосил глаз на приближающихся врагов. Он остыл и готов был побороться за свою шкуру.

Само собой, люди не знали этого и, уже утомившись и думая, что и волк тоже начинает терять силы, упрямо продолжали гон, стараясь тревожить зверя гиканьем и резкими сближениями и чередуясь в угонках, чтобы выматывать его, а самим отдыхать но возможности. В какую-то минуту серо-голубой припал к земле, выждал, когда с визгом и посвистом всадники двинули коней на него, и тогда, не успев перевести дух, он рванул вскачь. Он буквально летел длинными, уверенными прыжками, поджимая в воздухе лапы, чтобы сильнее оттолкнуться в новом рывке, держа хвост на отлёте, прижав уши, вытянувшись в струну, и всё набирал, набирал, набирал… И хотя кони устали, удивлённым всадникам тоже пришлось прибавить, чтобы добыча не ушла из виду.

Так продолжалось долго, слишком долго, слишком это всё затянулось, и люди решили кончать. Волк был уже не тот, да и угонщики тоже. Старик больше не улыбался и встревоженно поглядывал на темнеющие небеса.

Когда, казалось бы, клещи должны были вот-вот сомкнуться и отчётливо слышимым сделалось хриплое дыхание наседающих коней, серо-голубой вдруг резко вытянул ноги вперёд и даже перекувырнулся в брызгах подмокшего снега. Белый в яблоках конь с гулким топотом пролетел мимо, и серо-голубой ринулся вбок, оставляя обоих врагов прямо за собой. Теперь все их визги и крики утратили магический смысл, заставлявший волка беспомощно метаться внутри незримого круга, теперь им оставалось только догонять.

Взмокшая шерсть его потемнела и в сгущающихся сумерках приняла почти чёрный окрас; вывалившийся набок язык то и дело подхватывал на бегу грязный снег, от которого не было никакого толку; в глазах плескалась сиреневая муть, но фырканье и грохот копыт позади заставляли лапы работать на полную мощь; и без всякого уж понимания он бежал, чтобы только бежать сквозь несущийся в морду ветер навстречу спасительной темноте или чему там. Однако и людям было не до веселья. От лошадиных тел опасно стелил пар, и не было больше возможности остывать, чередуясь, и жгучая, злая досада незаметно оплетала их сердца.