Ночной орёл

Этот день стал праздником в семье Кожиных, Понимая, что Ивану необходимо побыть наедине со своим забытым дневником, Ивета забрала сына и уехала за город, на дачу.

Кожин, оформив отпуск, двое суток просидел дома. Он не просто читал старую покоробленную тетрадь, — он всем своим существом впитывал каждую строчку дневника, стараясь вызвать в себе воспоминания об утраченном прошлом. Но завеса, скрывавшая это прошлое, упорно не поднималась. Несмотря на все усилия, Кожин помнил себя только с деревни Кнежевесь, словно он там и родился десять лет назад. Двадцать два года жизни оставались в черном провале.

Занявшись тетрадью, Иван прежде всего удостоверился, что записи сделаны его собственной рукой. Он знал, что почерк человека такой же устойчивый фактор, как и рисунок кожи на пальцах. И действительно, почерк его с тех пор нисколько не изменился. Кожин сразу признал своими эти бледные, полувыцветшие строчки, убористо заполнявшие несколько десятков страниц пожелтевшей бумаги в клетку.

На первой странице было много раз повторено имя Иветы в различных ласкательных формах и неумелой рукой нарисован профиль девушки. Потом стояли два стиха из Лермонтова:

Затем сразу:

«К черту! Холодно! Ужасно холодно! Прямо собачий холод! И ветер воет, как голодная собака: Трудно быть летающим человеком, особенно зимой. Сейчас бы миску горячих пельменей — да на русскую печку!.. Чепуха! Нельзя раскисать! Буду вести дневник. Может, когда-нибудь пригодится».

Со следующей страницы шли датированные записи. Они были лаконичны, без подробностей, с массой сокращенных слов. Первая запись, сделанная, по всей вероятности, в тот же день, когда было решено вести дневник, была самой длинной — целых две страницы. В ней Кожин умудрился изложить всю свою историю, от прыжка с самолета и кончая устройством жилья в пещере Чертова Пальца. Здесь же было сказано про кровать-весы и про научную гипотезу доктора Коринты. Но до чего коротко сказано, всего четыре фразы:

«Несколько суток спал на весах, пока не увидел сон о полете. Потерял тридцать килограммов веса! Доктор Коринта объяснил про ферменты-антигравы, убеждал, что могу летать. Сначала не верил, но потом пришлось полететь.»

У Ивана чуть сердце из груди не выпрыгнуло, когда он прочел эти строки.

«Умница Ивета! Правильно догадалась про кровать-весы! Вот уж Николай-то Николаевич обрадуется! Ведь это… это — прямое указание!..»

Дальше в дневнике шли короткие записи такого примерно содержания:

«8 дек. Удачная ночь. Летал к аэродрому. Взорвал склад с горючим. Отлично полыхало! Светло было, как днем. Надо устроить фейерверк и на ж. — д. станции.

Когда летел домой, заметил там целый состав с цистернами.

9 дек. Настолько освоился с полетами, что даже не представляю себе, как это раньше не умел летать. Боюсь, что разучусь пользоваться ногами. И еще ужасно мерзну, особенно на бреющем. Лицо прямо деревенеет, глаза слезятся, ничего под собой не могу разглядеть. Надо раздобыть очки и кутать лицо в шарф. До цистерн на ж. — д. ст. еще не добрался. Узнал про военный эшелон и пустил его под откос.

Тоже красиво получилось!»

Такими краткими заметками было заполнено полтетради. Две последние записи были такие:

«21 дек. Виделся с Иветой у нашего дуба. Передал для Лок. и Гор. портфель Норденшельда. Надеюсь, что хоть на этот раз майор похвалит. Пока что ничем ему не мог угодить. За все ругает и требует, чтобы вернулся в отряд. Особенно за воздушный бой досталось. Но теперь он будет доволен. Как-никак предупредил о генеральном наступлении карателей. Да и план операции в Медв. логу неплохо разработал. Послезавтра второй дневной бой. После этого ликвидирую базу и вернусь в отряд. На Большую землю теперь не отправят. Из Москвы должен на днях прилететь профессор, который будет изучать меня на месте. Если все будет хорошо, в воскресенье с ним встречусь и поговорю. Фронт уже близко, даже отсюда слышно.

Скоро конец войне! Нельзя теперь сидеть в тылу и заниматься наукой. Надо воевать до Победы, надо увидеть Победу своими глазами! Если профессор будет уговаривать отправиться с ним в Москву, откажусь. У меня тут еще немало дел. Коринту надо выручить. Век себе не прощу, если он пропадет. Без него я бы так и не полетел!..

22 дек. Меня нашли! Только что видел, как у подножия Чертова Пальца прошли на лыжах Ивета, Локтев и Горалек. Кричали, стреляли из ружей, но я не отозвался.

Знаю, зачем приходили — отговаривать от завтрашнего боя. Пустая затея! У меня все приготовлено, все продумано, а я вдруг возьму и откажусь! Да ни за что на свете!..»

Кожин раз десять перечитал весь дневник Ночного Орла и много над ним размышлял.

На третьи сутки, усталый до головокружения, но в отличном настроении, он привел себя в порядок и поехал за женой и сыном на дачу.

7

Тропинка к пруду вела через густые заросли бузины. Кожин медленно брел по мягкой влажной земле, похлопывая в такт шагам зеленой веткой. Он думал о том, как упорно будет теперь над собой работать, чтобы найти хотя бы ничтожную крупицу своих утраченных способностей. Ведь это так важно для успешной работы над проблемой свободного полета! Яркий летний день, купы зелени, чудесный воздух сняли с него усталость, и на берег пруда он вышел бодрым, как никогда.

Гладкая поверхность небольшого водоема ярко сверкала на солнце, а у берегов, под навесом из плакучих ив, казалась бездонной и прохладной. Где-то на другой стороне звенели голоса мальчишек.

— М-и-и-иша-а-а!!! — закричал Кожин. Из чащи на том берегу выскочил мальчишка в трусах. Узнав отца, он радостно замахал рукой:

— Па-а-ап, я сейча-а-ас!

Кожин думал, что сын побежит к нему по берегу пруда. Но тут случилось такое, отчего бывший Ночной Орел схватился за сердце.

Мальчик разбежался по берегу и бросился в пруд. Но не это так поразило Кожина.

Он знал, что Мишка плавает отлично, а пруд был неширок. Все дело было в том, что Миша не поплыл через пруд, а легко побежал по его поверхности, оставляя на ней множество расходящихся кругов. Да, да, мальчуган бежал по воде, как посуху, и это было настолько поразительно, что у Кожина закружилась голова и ёкнуло сердце, словно он смотрел на землю с десятого этажа.

Через минуту мальчик был уже возле отца. Раскрасневшийся, счастливый, пахнущий солнцем, водой и зеленью, он с разбегу бросился на шею Кожину и чуть не опрокинул его.

— Здравствуй, папка! Ты надолго приехал?

Несколько мгновений Кожин был не в силах что-либо ответить. Он смотрел на сына, как на маленькое живое чудо. В голове у него все перемешалось.

«Черт! Не померещилось ли от усталости?» — мелькнула тревожная мысль.

Он схватил сына за плечи и заглянул ему в лицо:

— Мишук, ты как сейчас через пруд-то, а?… — У Кожина даже голос охрип от волнения.

— А что? — удивился мальчик.

— Ну, это… как ты по воде-то?… Тут что, совсем мелко?

— Тут мелко? Что ты, папка! Тут тебе с ручками будет!

— Но ведь я видел! Ты ведь не плыл, ты бежал!

— Ты вон про что! — Мальчик небрежно махнул рукой. — Это я давно уже умею.

Сначала на лужах тренировался, а теперь через все могу — через реку, через пруд, даже, наверно, через море! А другие мальчишки у нас не умеют. Я их учу-учу, а они никак. Проваливаются! А я умею, и они меня за это обзывают Водомером. Ну и пусть! Мне не обидно. А Вовка знаешь что умеет делать? Ушами двигать! Вот это да! Мне никак не удается!

— Погоди, Мишук, не тараторь. Скажи лучше, как ты это делаешь?

— Что? Ушами?

— Ну тебя с ушами! По воде как ты бегаешь?

— Ах, по воде! Это совсем легко. Нужно сильно-пресильно разбежаться и бежать, бежать, бежать… Вот и все. Ты разве не видел, как я это делаю?

— Нет, Мишук, не видел.

— Хочешь, покажу?… Или нет, я тебе лучше другое покажу. Я еще одно умею, чего наши мальчишки не умеют. Даже Петька не умеет, а он на руках свободно ходит.