Незабудки

Дома отец обрушивался с удесятеренной мощью неукротимого гнева.

Он винил меня в том, что не может сам дойти до своей кровати и без моей помощи стащить башмаки.

Если у него хватало сил, то напоследок, раздевшись и выдернув из брюк ремень, он меня еще и порол.

Иногда, будучи пьяным мертвецки, ограничивался лишь руганью и проклятиями.

Я презирал и ненавидел его так, как может презирать и ненавидеть мальчик, наделенный талантами, своего ничтожного пьяницу отца, с которым вынужден показываться в общественных местах. И которого обязан слушать.

Признаться честно, я много раз готов был убить его пьяного, чтобы он перестал отравлять нам жизнь.

Но не сделал этого из боязни навредить маме.

10

Как ни странно, жестокий деспот отец принес мне пользу.

Точнее, дал мне знание, в сравнении с которым блекли те науки и предметы, что пытались вдолбить в мою голову школьные учителя.

Они восхваляли достижения гуманизма прошлых веков, торжество идеалов человечности над темным началом и так далее.

Жизнь с отцом убедила меня, что в основе всего лежит сила.

Не высокие материи, не духовные порывы, не всякая прочая идеалистическая шелуха. А просто насилие над более слабым — и бесконечное терпение с другой стороны.

Ведь когда отец бил меня, я не пытался дать ему сдачи, зная, что он сильнее меня.

Думая позже о тех детских открытиях, я пришел к выводу, что и вообще вся система человеческих отношений построена лишь на подчинении одной силы другой, более сильной.

Всегда связанном с насилием и унижением.

Еще не будучи пенсионером, отец, приходя домой со службы, куражился над нами.

Как я понимаю теперь, таким образом он вымещал на нас все, что весь день терпел от своего начальника.

В других семья нисходящая цепочка силы бывала очень длинной.

Отцы моих сверстников морально истязали своих жен, то есть их матерей.

Матери били и ругали детей.

А те, не имея иной возможности самоутвердиться, мучили кошек или собак…

Таким образом пирамида доходила до основания.

В моем случае все происходило иначе.

Моя милая, кроткая мама была неспособна унижать кого бы то ни было.

А я, в отличие от сверстников, не мог просто так пнуть кошку. Тем более — собаку.

Я обожаю собак. И когда мне представится возможность, обязательно заведу себе друга. Причем не какого-нибудь блудливого пуделя и не глупую таксу. У меня будет только немецкая овчарка — большая, серая и умная, напоминающая скорее дикого волка, нежели домашнее животное.

Признаюсь честно, я вообще люблю животных больше, чем людей.

Ведь они никогда не делали мне ничего плохого.

А люди столь жестоки, мелочны и ничтожны, что не заслуживают не только любви, но даже простого уважения…

…Впрочем, я опять начал мыслить отрывками. Вернусь к отцу.

Который срывал на нас злобу, накопленную за день на службы. Но если смотреть глубже, становилось ясным, что начальника отца унижал свой собственный начальник, а того — еще более вышестоящий начальник. Самого высокого — какой-нибудь министр, министра еще кто-нибудь.

И лишь тот, кто сидел на вершине власти, имел самую сильную силу и мог безнаказанно унижать всех остальных.

Над ним не имелось больше никого. Кроме бога, которого не существует, поскольку он выдуман лживыми и лицемерными людьми — в пару к дьяволу, для оправдания собственных пороков.

Поэтому смысл жизни заключается в том, чтобы оказаться на верху пирамиды. Сделаться носителем высшей необоримой силы — чтобы иметь возможность спокойно жить, не опасаясь унижения.

Но я не собирался взбираться на вершину пирамиды.

Мне не нужна была власть — ни промежуточная, ни абсолютная.

Я хотел быть просто свободным художником и жить в мире своих иллюзий, покинув реальных людей.

Потому что я понимал: если мир тебя не удовлетворяет, то существуют два пути.

Переделать его или уйти.

Более реальным мне виделся второй вариант.

11

Мысля себя свободным художником, я не отдавал себе отчета, кем именно хочу быть.

Судьба одарила меня талантами просто без меры.

Я был с детства глубоко склонен к искусству.

К искусству вообще; я имел способности в любой его области.

Я сочинял стихи, играл на пианино, рисовал и писал красками.

Я мог стать поэтом, музыкантом, композитором, художником, архитектором.

Всех этих наклонностей во мне имелось больше, чем достаточно, поэтому я долго не мог определиться на пути.

Нашел себя я постепенно и каким-то естественным образом.

Писание стихов мне быстро наскучило.

Сочиняли многие до меня, причем перебрали практически все темы; теперь уже трудно было найти свежие слова для образов.

А они роились, перебивая друг друга. Я грезил чем-то властным, хоть и не вполне понятным самому.

Я чувствовал какие-то картины и настроения, толпящиеся в моей голове — но не доставало словарного запаса изложить это на бумаге так, чтобы мог понять кто-то другой.

Впрочем, меня мало волновал «кто-то другой». Мне было в общем глубоко наплевать на всех.

Люди казались мне настолько мелкими и предсказуемыми, что я считал ниже своего достоинства создавать что-то для них. Стихи я пытался сложить для себя. И всегда получалось, что невнятный и сумбурный мысленный хаос оказывался гораздо богаче и приносил удовольствия куда больше, нежели облеченный в сухие стручки фраз.

Правда, мои сверстники не мучились сознанием собственного несовершенства и писали стихи взапой.

Но они отличались от меня так же, как позолоченное серебро от натурального золота.

Художественное настроение в них было наносным и преходящим. И не служащим опорой жизни.

И писали они о всяческой ерунде вроде любви к девчонкам. Эта тема была для меня закрыта, поскольку я просто не представлял, что это такое.

Возможно, я мог писать героические оды или даже трагедии из всемирной истории; прошлое волновало меня, вызывая неясное томление духа. Но обдумывать сюжеты, раскладывать мысли героев по полочкам, потом излагать это на бумаге было слишком скучным и нудным занятием. Мне оно быстро надоедало.

Единственное, что я мог бы описывать бесконечно — это красоты природы, и пейзажи. То есть самостоятельную жизнь предметов.

Но все это и с гораздо большим удовольствием я умел иным способом. Мне не требовалось слов для описания того, что можно нарисовать.

Главным талантом я определил в себе талант художника. И мама разделяла мое мнение.

Я знал, что именно на этом пути смогу выйти к славе.

Потому что слава была мне все-таки нужна.

Не власть, не унижение подчиненного — а просто слава, безразлично возвышающая над быдлом, презираемым мной по-прежнему.

Она и больше ничего.

Слава в чистом виде; денежное приложение к ней меня мало интересовало.

Нет, конечно, я не был равнодушен к деньгам. Я любил вкусно поесть и красиво одеться. Но ничто из этого, воспринимаемого окружающими как моя главная черта, по сути не составляло истинного смысла моей жизни.

В общем я был готов питаться сухарями и ходить в рубище, если бы этого потребовалось на пути к подлинной вершине.

Именно о мировой славе грезил я, сидя в поезде, везущем меня в столицу, где должна была начаться новая жизнь.

Я все еще жевал мамины булочки, но перед глазами уже плыли выставки, вернисажи, целые галереи моих полотен. И мое имя, упоминаемое в каталогах всех музеев мира.

Мой талант художника был слишком велик, им чтобы пренебрегать. И я не сомневался, что он выведет к славе.

И кроме того, откуда-то я уже знал, что поклонение художественным произведениям — высшая форма подчинения человеческого разума и даже воли.

Эстетическая власть над толпой тотальна, то есть гораздо более мощна, нежели власть политики, денег и чего угодно еще.

Причем, как я понимал своим рано созревшим умом, под эстетической властью можно подразумевать и художника и писателя, и еще более — артиста публичных выступлений.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.