Страница 40 из 58
— Павел Романович, — вскричал я обрадованно, — жив?
Разливаев не ответил. Его подхватили братья Марушкины и понесли садами и огородами на ту половину хутора, которую занимала наша рота…
Как-то ночью мы получили приказ быть готовыми к походу. Мы скатали шинели — научили нас этому искусству старые солдаты, надели на спину «сидоры» — так прозвали солдаты вещевые мешки, прицепили к поясу котелки, лопаточки и другие необходимые солдатские принадлежности. Вылезли из окопов.
В полночь появилась смена. Это были красноармейцы 4-го Московского пролетарского полка, целиком составленного из рабочих-москвичей.
Ко мне подвели низенького молодого солдата, так же тяжело навьюченного шинелью, «сидором», лопаткой, котелком, как и я.
— Вот тут, Бармин, и устраивайся, — сказал ему командир и повел солдат дальше.
— Здравствуйте! — тихо поздоровался со мной москвич.
— Здравствуйте! — ответил я.
— Ну, как ваш окопчик-то, ничего? — спросил солдат. — Жить можно в нем?
— Я вот жил больше месяца, — сказал я. — Окоп хороший, крепкий, надежный.
— Ну, вот и хорошо. Сменяю вас… Пойдете отдыхать.
— Желаю вам успеха, — сказал я.
— Спасибо. Папиросочку не хотите московскую?
— Пожалуй, если можно. Только надо в окопе покурить. А то белые заметят, стрелять будут.
— Что же, давайте в окопе покурим, — согласился москвич.
Мы спрыгнули в яму, закурили, разговорились. Солдата звали Николаем Барминым. Был он рабочим из трамвайного депо.
— Александр, пошли! — позвал меня Алексей Марушкин.
Я попрощался с солдатом.
— Желаю хорошо отдохнуть, — напутствовал он меня. — Может, еще доведется где встретиться.
— Все возможно, — согласился я. — До свиданья.
На отдыхе
На отдых мы прибыли в большое и богатое село Кочерга, расположенное вблизи города Новохоперска.
Квартирьер поместил меня и Андрея Земцова на постой к крестьянину. Наш хозяин, бородатый крепыш лет пятидесяти, не особенно охотно нас принял.
— Ну что ж, ребята, проходите, — сказал он, кисло улыбаясь, — разоблачайтесь, умывайтесь…
— Как вас зовут, хозяин? — спросил его Андрей.
— Зовут меня не мудрено, — отозвался крестьянин. — Никита Спиридоныч.
— Ты, Спиридоныч, не серчай, — сказал ему Андрей. — Мы не виноваты, что нас поставили к тебе… Помехой тебе не будем.
— Ладно уж, — махнул рукой хозяин. — Куда ж денешься… Только вот девок моих не портьте.
— А у тебя и девки есть? — оживился Андрей.
— Ишь, черт какой, — ухмыльнулся Спиридоныч. — Сразу навострился. Гляди, друг, — погрозил он Андрею, — за девок, ежели чуть чего, шею намылю… Ты не гляди, что я мужик. Я ведь тоже солдат. Три года на фронте супротив германца был… Три раза ранен…
У хозяина нашего были две хорошенькие дочки, семнадцати и восемнадцати лет, веселые девушки Варя и Надя.
Я и Андрей сразу же с ними подружились. Спиридоныч первое время хмурился, глядя, как мы беседовали с его дочками, а потом, видя, что мы парни приличные, не хулиганы и вольностей себе не позволяем, успокоился.
Алексей Марушкин со своим братом жили рядом. Они часто приходили к нам с гармошкой. Мы пели, танцевали.
Иногда в нашем пении участвовал и сам хозяин с женой.
Как-то в один из тихих вечеров мы сидели вчетвером — я, Андрей Земцов и девушки-сестры — у ворот на лавочке. Закатное солнце, разбрасывая вокруг нас косые вялые лучи, уже не грело. Сумеречные синие тени выползали из-под прохладных углов и закоулков. Андрей балагурил, рассказывал нам разные смешные истории. Варя и Надя смеялись.
Широкая, прямая, как полет стрелы, улица села была заполнена народом. Среди наших красноармейцев белели платочки и кофточки девушек, молодых баб. Слышались веселые возгласы, смех, песни, взвизгивание гармошек.
— Есть у нас на хуторе одна такая семья, казак с казачкой, — рассказывал Андрей. — Люди уже пожилые… Сын их, Иван, служил на военной службе в полку. Однова прислал он родителям письмо, а прочесть-то-его в семье никто не может, потому как все неграмотные. «Нехай покель полежит за божничкой, — сказал старик. — Могет быть, зайдет какой грамотей, тогда и прочтет…» Случилось так, что через пару дней к ним зашел странник-монах, весь оборванный, грязный. А голосина у него, как у доброго жеребца. Ежели что скажет, так словно гром загремит. Хозяин обрадовался монаху. «Прочти, говорит, божий человек, что это сынок-то нам пишет…» Монах откашлялся да как заорет, словно в трубу загудел: «Дорогие батенька и маменька! Шлю вам низкий поклон». Поклоны посыпались всем: и братцам, и сестрицам, и сватам, и свахам… Под конец письма монах как рявкнет: «А еще прошу батеньку и мамунюшку прислать мне трояк на сапоги…» «Вишь ты, сукин сын, — говорит родитель. — Просит трояк, а сам так непочтительно разговаривает с родителями. Нет!.. Не пошлем ему мы трояк».
И не послал. Через месяц заходит к ним сухонькая, маленькая монашка. Голосок у нее нежный, тоненький. Покормили ее, напоили, а потом старик вспомнил о письме служивого. «Почитай-ка, родимая, еще разок что пишет сынок, а то уж забыл».
Монашка тоненьким голоском прочитала письмо, а под конец особенно нежно закончила: «А еще прошу батеньку и мамунюшку прислать мне трояк на сапоги». Старик, довольный, посмотрел на всех и сказал: «Ну, это другое дело. Помякшил, сукин сын, заговорил ласковым голосом, а то ж ведь орал, как кобель цепной… Давай, такое дело, старуха, пошлем ему пятерку…»
Мы дружно засмеялись.
…Однажды мы сидели на улице и пели песни. Мимо нас, пошатываясь, прошли пьяные Буздалин, Тарарухин, Гробов со своими собутыльниками. Они громко сквернословили, хохотали. Поравнявшись с нами, Тарарухин под смех товарищей сказал по нашему адресу скабрезность.
— Хулиганы! — бросил им вслед Андрей.
Тарарухин перекосился от ярости, обернулся к нам, показал кулак.
— Глядите, гады, а то я вам покажу хулиганов!
Мы промолчали.
Андрей стал было что-то рассказывать девушкам, но вдруг на улице, там, где только что показалась какая-то подвода, поднялся шум. К подводе со всех сторон подбежали красноармейцы, что-то крича и размахивал руками.
Андрей сорвался со скамейки и помчался к шумевшей толпе.
Скоро он вернулся взволнованный и возмущенный.
— А им, сволочам, все сходит, — выкрикнул он. — Я бы их всех пострелял.
— А в чем дело? — спросил я.
— Через этих хулиганов проклятых сейчас зря погиб невинный человек.
— Ой, боже мой! — бледнея, как полотно, вскрикнула Надя. — Что же там было, а?
— Вон видите, — махнул рукой Андрей, — стоит подвода…
— Ну?
— На ней ехали двое служащих Новохоперского городского Совета да кучер. Ездили куда-то по делам… Возвращались обратно, а навстречу им наши хулиганы, прут прямо на лошадей, не сворачивают с дороги… Кучер выругал их… Тарарухин дал по морде кучеру. Может, на этом бы все и закончилось, но… — рассказывал Андрей, — мимо шел какой-то красноармеец из нашего батальона. Глянул он на одного из сидевших в телеге и узнал его. Это был офицер их полка еще на германском фронте. «Офицер!» — крикнул красноармеец. Выкрика было достаточно для того, чтобы Гробов схватил офицера за шиворот и стащил с телеги…
Несчастного окружили хулиганы и с криками; «Шпион! Беляк!.. Офицер!..» — начали избивать.
Командир батальона пытался было унять солдат и спасти невинного человека, но это было невозможно.
— А потом оказалось, — закончил Андрей, — что убитый хоть и вправду был раньше офицером, но из большевиков… В общем, советский человек.
Самосуд произвел на всех удручающее впечатление.
На станции Новохоперская
На следующий день после убийства работника Новохоперского горсовета мы собрались у своего хуторянина, Василия Борисовича Долгачева, брата бывшего командира нашей дружины. Это был казак лег сорока пяти, лысый, с лохматыми бровями, нависшими над серыми глазами.