История моей юности

— Во-во! — оживленно закивал бородой старик. — Це ж самый и е… Такий красномордый… С дырочкой на щеке… Вин же бросил своих детей… А они, холера их забери, живут в моей фатере и не платят… Четырнадцать целковых задолжали… Почти кажний божий день хожу я до них и христом-богом прошу, щоб ослобонили они мне фатеру, бо я можу пустить добрых квартирантов… Вот же ж и ныне пришел я до них с добрым сердцем: ослобоните, мел, добром фатеру. А вона ж, бисова дивка, як схвате веник да як зачне меня им хлестать… А цей дьяволенок, — указал он на меня, — тоже кинулся на подмогу сестре, зачал поддавать мне под живот… Вот яки они, господин полицейский. За мое ж добро меня же бьют.

— Сколько тебе годов, барышня? — спросил совершенно, казалось бы, некстати городовой, обращаясь к Маше.

Та испуганно взглянула на него.

— Шестнадцать, — ответила она. — Семнадцатый идет…

— Дитя еще, — заключил городовой. — Правду он говорит? — глядя на не, кивнул он на старика.

Потупив глаза, девушка молчала.

— Ну что же ты молчишь-то? — сказал городовой. — И за квартиру ему не платите?..

— Да ведь денег у нас нету, дяденька городовой, — заплакала Маша. — Если бы были, разве ж мы не уплатили бы… Мы с братиком голодные совсем… Вот работу ищу. Как найду, сейчас же и заплатим… Просим его обождать… А сейчас у нас ни копейки нет, голодаем…

— Голодаете, — усмехнулся городовой. — А еды-то у вас сколько, — кивнул он на стол, где еще лежало фунта полтора колбасы.

— Да… — застенчиво запнулась сестра, — это ж нам хозяин принес.

— Хозяин? — изумился городовой. — Ничего не понимаю. Жалуется, что обижают его, не платят за квартиру, а сам их жалеет, колбасу таскает… Как это понять, Кондратич, а?

Старик побагровел от смущения, забегал глазами по сторонам.

— Это я вон мальчику… Жалко навроде сиротинку…

— Дяденька городовой, — заплакала девушка, — не верьте ему. Это он не из жалости к нам принес колбасу, а… — Она подошла к городовому и что-то ему прошептала. Городовой даже попятился от неожиданности.

— Да ты что, девчоночка? — поразился он. — Да неужто ты правду говоришь?

— Истинный господь, дяденька городовой, — перекрестилась Маша. — Перед святыми иконами клянусь.

Старик, чувствуя недоброе, переминался с ноги на ногу, покашливал и, по-видимому, раскаивался, что позвал городового.

— Вот старый охальник, — с возмущением посмотрел на него городовой. — Да ты что ж это, Кондратич, с ума, что ли, рехнулся, а?.. Бога ты не боишься.

— Гм… Гм… — смущенно откашливался хозяин. — Брешет девка!.. Брешет сука!

— Совести в тебе нет, старый хрыч, — укоризненно покачивал головой городовой. Ишь ведь какими делами задумал займаться, мерзкий греховодник… Что ж это ты измываешься-то над сиротами?..

— Мне гроши за квартиру треба, — упрямо затвердил старик. — Более ничего… Деньги…

— Ну, вот что я тебе скажу напоследок, Кондратич, — внушительно произнес городовой. — Нами, городовыми, хочь и пужают малых детей, да не токмо малых, но и взрослых, но не все мы совесть потеряли. Конешное дело, многие из нашего брата злые, сердца не имеют… А я, брат, хочь и городовой, одним словом, полицейский, а сердце человеческое и совесть имею, что она значит-то, сиротская жизнь… Да у меня у самого трое детей, да не дай бог, они осиротеют, а к ним придет такой вот старый обормот, как ты, да зачнет над ними измыву совершать… Да такого мерзавца я собственноручно могу задушить, — в ярости прорычал городовой.

Несколько успокоившись, он снова заговорил, обращаясь к старику:

— По закону ты правый. Ежели не платят за квартиру, то надобно таких квартирантов удалять с квартиры… Но я прошу тебя, хозяин, поимей совесть, обожди немножко. Пущай поживут еще ден пяток… Я сейчас, ребята, — сказал он, обращаясь ко мне и Маше, — строюсь. Новый дом строю. Так вот на своем новом подворье я вырыл погреб… Завтра и послезавтра я обкладу его досками, пол выстелю, покрою… Ну вот вы и переходите жить ко мне в погреб… Никакой платы не возьму с вас… За так живите…

— Спасибо, дяденька, — поклонилась ему Маша, не зная еще, как отнестись к такому поступку городового.

После мы убедились, что городовой пустил нас жить в свой погреб не из добрых побуждений. Новое подворье его находилось на горе, в довольно пустынном месте. Он боялся, что разворуют строительные материалы, которые он подвозил к постройке. Мы же были бы для него надежными сторожами. Хитрец он был большой, но мы в этот момент видели в нем своего благодетеля.

— Прощевайте, ребятки! — сказал городовой. — Я тогда скажу, когда переезжать… Да и подводу дам. А хозяина не бойтесь, он не тронет вас… А ежели будет приставать, скажете мне, я… гм, гм!.. — он посмотрел на старика таким взглядом, что у того даже ноги подкосились.

Через неделю городовой прислал за нами подводу. Мы с Машей уложили на дроги свой скудный домашний скарб и переехали жить в погреб.

Отец все эти дни где-то пропадал и не знал о нашем переезде.

В погребе

Мы спустили в погреб свои пожитки. Сестра посередине погреба поставила стол, вокруг стола стулья, застелила кровать, развесила на стенах фотокарточки. Потом зажгла лампу.

Я огляделся вокруг и от удовольствия даже засмеялся. Замечательно! Красота!

Отец наш, узнав, где мы, пришел к нам однажды поздно вечером.

Подойдя к погребу, он крикнул:

— Эй вы, хозяева!.. Слышите?.. Спускайте меня в преисподнюю.

Мы с Машей бережно спустили его в погреб, уложили спать.

А утром, проспавшись, он снова пропал на весь день. Сказал, что идет искать работу. Так стало повторяться каждый день.

Маша тоже часто уходила из дому. Иногда она находила случайную работу: то полы мыла кому-нибудь, то стирала. Я же в то время находился в погребе: караулил, чтоб кто-нибудь не обокрал нас.

Но однажды я все-таки не укараулил. Отлучился на полчаса, и нас обворовали, утащили последние вещи, которые так берегла сестра. Нечего и говорить о том, сколько, было пролито слез по этому поводу.

Мне скоро должно было сравняться десять лет, а я в школу по-прежнему не ходил, хотя читал уже бегло и зачитывался книжонками о приключениях знаменитых сыщиков Ната Пинкертона, Шерлока Холмса и Ника Картера. Брал я эти книги у двоюродного брата и его друзей.

Брат Митя нынешней весной уже закончил начальную школу и готовился осенью сдавать экзамены в гимназию. Остальные мои приятели, дети состоятельных родителей — капитанов, штурманов, механиков, тоже или учились в гимназии, или готовились поступить в нее. Только я среди них был неучем. Но надо сказать, что по развитию своему я от них не отставал.

Начитавшись Шерлока Холмса и Ната Пинкертона, мы очень любили играть в сыщиков и преступников. Роль сыщика почти всегда я брал на себя.

Иногда в наших играх принимали участие девочки — мои двоюродные сестры Лида и Нина и их подружки. Но они решительно отказывались играть в сыщиков. Нам приходилось играть в горелки, в испорченный телефон, в краски, водить хороводы, петь песни.

Среди девочек была одна, которая мне очень нравилась. Это была десятилетняя дочь капитана, Катенька, гимназистка первого класса, хорошенькая розовенькая девочка. Она мне так нравилась, что даже снилась во сне. И если когда-либо мне приходилось становиться в паре с Катей, я страшно робел и смущался. Я так терялся, что даже забывал, что мне надо делать… Когда надо было бежать, я стоял, как столб. Дети весело хохотали надо мной. Несмотря на то, что друзей у меня было много, я тосковал по своей станице, по ребятам. Иной раз от тоски по родному краю я просыпался ночью и плакал.

Я давно, еще как приехал в Мариупольский порт, написал Кодьке Бирюкову письмо, описал ему подробный маршрут, по которому он с ребятами мог бы плыть на лодке в Мариуполь. Но ни ребят, ни ответа от них не было. Это молчание друзей очень меня угнетало…

Наступила осень. Наш хозяин — городовой, уже не такой добрый, как вначале, потребовал, чтобы мы освободили погреб.