Королева Таврики

— Неужели латинянин готов служить нам бесплатно? Или ему что-нибудь нужно?

— Единственная благодарность, которую он ждет… и я тоже… это ваше благословение, отче.

— Он пусть ищет благословения у пастырей своей веры, а тебя я могу благословить и принять твою исповедь. — Глаза отца Панкратия словно заглядывали ей в самую душу. — Ты в чем-нибудь грешна?

— Не знаю… Но если моя любовь к Донато — грех, тогда…

— Если я не благословлю твою любовь к латинянину, то ты откажешься от нее?

— Нет, — тихо, но твердо ответила Марина.

— Что ж, тогда я бессилен помешать этой любви. — Священник вздохнул и перекрестил Марину. — Иди с Богом, дитя. У тебя чистая душа и ясный ум, пусть они тебе подскажут, как быть.

Марина ушла просветленная. Хотя прямого благословения своей любви она не получила, да и всей правды о Донато не открыла, но иносказательно суровый пастырь все же позволил ей слушаться собственного сердца.

Вечером того же дня, собрав в узелок самые необходимые мелочи, она вышла во двор, чтобы незаметно, петляя между деревьями, приблизиться к задней калитке. Обстоятельства ей благоприятствовали: вечер выдался сумрачный и во дворе как раз никого не было. Лишь откуда-то из-за сарая раздавался звонкий смех Юрия, игравшего со своей любимой собакой.

И внезапно мысль о матери, о брате пронзила девушку, заставив остановиться и поколебаться в своем решении безоглядно и тайно бежать, скрывшись от родных людей. Она решила попрощаться с матерью хотя бы через брата и, тихонько подозвав к себе Юрия, сказала ему:

— Братик, я прошу тебя, передай маме, что я ее очень люблю, но должна на время уехать. Она все поймет. И тебя я люблю, Юрасик.

Она расцеловала мальчика в обе щеки, а он, удивленно округлив глаза, спросил:

— Ты опять хочешь уехать на целых полгода? Но зачем, куда? Мы же будем скучать по тебе!

— И я по вас буду скучать.

— Так не уезжай!

— Я не могу, Юрасик. Мне надо уехать. Но это ведь не навсегда. Передай маме, чтоб не волновалась, со мной все будет хорошо.

Еще раз поцеловав брата, она пошла к условленному месту. Задняя калитка оказалась заперта, и Марина, став на большой камень возле забора, выглянула за пределы двора. С этой стороны усадьба находилась на некотором возвышении над дорогой и дворами следующего ряда.

На дороге стояла закрытая коляска, запряженная парой лошадей, а рядом переминался с ноги на ногу Донато, нетерпеливо поглядывая в сторону калитки. Увидев вдруг появившуюся над забором голову Марины, он радостно встрепенулся, но девушка, приложив палец к губам, вполголоса пояснила:

— Я не могу выйти, калитка заперта.

Донато подошел вплотную к забору и протянул к ней руки:

— Ты можешь подняться чуть-чуть повыше? Только немного приподнимись над забором, а я тебя подхвачу.

Забор, сложенный из дикого камня, был неровен. И девушка попробовала подтянуться, цепляясь ногами и руками за эти неровности. Но тут сзади она услышала взволнованный, прерывистый голос матери:

— Куда ты? Остановись!

Запыхавшаяся Таисия схватила дочь за плечи, повернула к себе и растерянными, испуганными глазами посмотрела ей в лицо. Марина поняла, что брат успел рассказать матери о странном прощании сестры.

— Мама, родная, не останавливай меня, я все равно убегу, — сказала девушка, обнимая мать и одновременно пытаясь

вырваться

— Дочка, но ты же в омут головой бросаешься!

— Даже если так, я все равно иначе не могу! Что же мне делать? Я люблю его и никогда не полюблю никого другого! И я буду с ним счастлива, пусть даже недолго! Но ведь короткое счастье дороже многих лет тоскливой безрадостной жизни! Разве не так? И не уговаривай меня, это бесполезно! Даже если бросите меня в темницу, я все равно буду думать о нем!

Таисия, тяжело вздохнув, прошептала:

— Видно, и вправду такова твоя судьба… Сказано же библейским царем: «Сильна, как смерть, любовь»… Иди, дочка, я тебя отпускаю и буду Бога молить за тебя. — Она поцеловала Марину, перекрестила ее и, кивнув на забор, добавила: — Только не надо тебе через ограду карабкаться, словно бродяжке какой.

Таисия взяла висевшую у нее на поясе связку ключей и отперла калитку.

— Спасибо, мамочка моя родная! — Марина со слезами на глазах обняла мать и выпорхнула из родного гнезда в неизвестность.

Темнота вечера помешала ей заметить корягу на обрывистом склоне перед дорогой, и она, зацепившись платьем, споткнулась; но Донато был рядом, и Марина упала прямо в его объятия.

Глава тринадцатая

Донато выехал на охоту с двумя слугами, остальных оставил в усадьбе охранять молодую хозяйку, которая уже второй месяц жила в его доме как горячо любимая, хоть и невенчанная, жена. Мысль о том, что дома ждет Марина, делали особенно сладким его возвращение в недавно купленное поместье, где он надеялся обустроить свой маленький рай, оградив от бурь и злой молвы такое хрупкое и выстраданное счастье.

Донато не был большим любителем охоты, но если уж отправлялся на нее, то не мог сдержать свойственного ему от природы азарта. И в этот раз, преследуя оленя-рогача, он вместе со своими спутниками удалился далеко от дома, в дубовые чащи позади Черной горы. И когда наконец охота завершилась удачно, Донато обнаружил, что оказался вблизи знакомой ему харчевни «Морской дракон». Ее хозяин Кривой Гуччо благосклонно относился к римлянину еще с тех пор, когда впервые увидел его в своем заведении и предотвратил драку Донато с двумя игроками, которые пытались обчистить подвыпившего Бартоло. Теперь старому пирату нравилось, что римлянин, став богатым землевладельцем, не загордился и не обложил поборами местных крестьян, как это делали иные генуэзцы, умевшие подкупить чиновников, чтоб те закрывали глаза на их самоуправство. С легкой руки трактирщика поместье, приобретенное Донато, в окрестностях стали называть Подере ди Романо — имение Римлянина.

Донато решил, что раз уж он оказался возле «Морского дракона», то это случай передохнуть, выпить вина и переброситься парой слов с Гуччо.

Но, вопреки его намерениям, отдыха не получилось. Едва Донато сел на скамью и утолил жажду несколькими глотками молодого вина, как на пороге харчевни появился не кто иной, как Коррадо Перуцци. После встречи на празднике святого Георгия Донато виделся с генуэзским купцом только один раз, когда месяц назад приезжал в Кафу покупать лошадей и повозки. В тот день ни о чем важном Коррадо не сообщил, был занят своими повседневными торговыми делами. Теперь же, едва взглянув на его хмурое, озабоченное лицо, Донато понял, что не праздное любопытство и не желание погостить привели сюда генуэзца.

— Какая встреча, мессер Донато! А я ведь направлялся к вам в поместье!

— Я так и думал, — откликнулся римлянин и, пожимая руку Коррадо, вполголоса спросил: — Они уже в Кафе?

— Да, — так же тихо ответил Коррадо. — Чечилия и Уберто приехали, а Нероне с ними нет. Я слышал, что их старший братец угодил не то в тюрьму, не то в плен к пиратам.

— Неважно, хватит и этих двоих, — помрачнел Донато. — Они расспрашивали вас обо мне?

— Да. Но я, разумеется, ничего не рассказал. Однако вы же понимаете, они и без меня сумеют выведать, как вас найти. Раз уж добрались до Таврики…

— Мне надо спешить домой, — сказал Донато, охваченный внезапной тревогой.

— Давайте хоть немного передохнем, — остановил его генуэзец. — Ведь они не доберутся до вас так быстро. Я видел их только вчера.

— Но ведь вы не знаете, когда они приехали в Кафу; может, уже несколько дней тому назад. Простите, мессер Коррадо, вы можете пока передохнуть в харчевне, но я должен возвращаться домой немедленно. У меня неспокойно на душе.

— Погодите, через несколько минут я поеду вместе с вами.

Скоро Донато, оставив слуг возле харчевни разделывать охотничью добычу, мчался в сопровождении Коррадо по дороге к своему поместью. Его подгоняло недоброе предчувствие, для которого, как утверждал генуэзец, пока что не было причин.