Страница 188 из 198
И пошли они по солнцу. Серые крошки снега еще лежали в тени заборов, а ветерок, шумевший в голых тополях, был совсем теплый. Михаил был без шапки. Егор тоже сунул свою вязаную шапку в карман. Спросил:
— Ты специально ко мне приехал?
— Да… То есть я бы и так приехал, но тут еще совпало: Витька́ домой привез. Мать потребовала.
— Ну вот… Опять все пойдет у них кувырком…
— Кто знает… Она вдруг начала такие письма слать: «Соскучилась по Витеньке, пусть едет скорее, все будет по-другому…»
— А он?
— В том-то и дело, что он тоже: «К маме хочу…» Может, наладится у них…
— Ох, не верится.
— Ну, поглядим. Захочет обратно — заберу. А спорить, когда мальчишка к матери просится… Особенно после случая с Димкой… Ревский рассказывал?
— Еще бы!.. Как этот тип, которому ты вмазал, поживает?
— Жаловался. Сперва даже судом грозил…
— Какой суд? Ты же его без свидетелей!
— Если бы… Это я Ревскому сказал, чтобы его не расстраивать. А вмазал я тому гаду при ребятах. И очень звонко… Но в суд он не пойдет, я ему пригрозил ответным иском: о нарушении тайны переписки, которое привело к тяжким последствиям…
— А куда же он жалобы писал?
— В приемник, моему прежнему начальству. Но Старик ехидно ответил, что старший сержант Гаймуратов по состоянию здоровья из органов уволен и потому никаких санкций руководство приемника-распределителя применить к нему не может… Тогда он разнюхал, что я устраиваюсь в «Комсомолец», написал в редакцию…
— И что?
— Ничего… Работаю поэтому в многотиражке Среднекамского пароходства. Товарищ Витя Короткий в «Комсомольце» развел руками: «Я всей душой, но понимаешь…» Впрочем, это и к лучшему…
— Почему? — не поверил Егор.
— Правда, к лучшему. Пришлось бы в университете переходить на журфак, а я не хочу.
— По-прежнему в педагоги тянет?
— Ты знаешь, по-прежнему. Или пусть с ребятами работают такие, как тот… битый?
«А он все равно работает», — подумал Егор, но не сказал, чтобы не огорчать Гая. Сказал другое:
— Многотиражка — это ведь все равно газета. Журналистика. Там не потребуют перехода на журфак?
— Там проще. К тому же при пароходстве организуется детская флотилия, что-то вроде клуба юных моряков. Меня берут на полставки инструктором. Вполне педагогическая должность.
— А что ты смыслишь в этих… во флотских делах?
— Ну, все-таки… Читал когда-то, интересовался… — Он усмехнулся. — И в детстве как-никак две недели на «Крузенштерне» провел. Чем не морская практика?
— Да, кстати, о Крузенштерне… — вздохнул Егор. И сказал наконец о главном: — Я тут такого нагородил. Если по шее надаешь, правильно сделаешь…
И, шагая с опущенной головой, пиная на асфальте окурки и щепки, он рассказал все, что было с ним и с Наклоновым…
Михаил слушал и несколько раз даже присвистнул. Сказал наконец:
— Знаешь, у меня такая мысль тоже мелькнула один раз. Насчет Наклонова. Зимой, когда ты о его повести упоминал… Но сразу улетучилась как чисто фантастическая… Смотри-ка, жизнь бывает похлеще фантастики. Финал как в романе Дюма…
— Паршивый финал-то, — сказал Егор. — Дурак я.
— Ну, что уж ты так себя казнишь…
— Конечно, дурак. Надо было подождать, когда напечатают, а потом шум поднимать.
Михаил поморщился:
— Знать и специально готовить ловушку? Это вроде той волчьей ямы…
— А теперь повесть вообще пропала. И у нас нет, и он печатать не станет…
— Думаешь, не станет? А вдруг переделает эпилог — и в издательство…
Егор улыбнулся горько, но с победной ноткой:
— Он же не знает, что у меня только эпилог. Он думает, что вся повесть Курганова.
— Дитя ты мое наивное, — грустно сказал Михаил. — Ничего такого он не думает.
— Почему?
— Ну, он же неглупый мужик. Если бы у тебя была вся повесть, шум бы ты поднял гораздо раньше… Он, конечно, догадался, что у тебя только звукозапись с «Крузенштерна» и списанный с нее текст…
— На той же машинке!
— Ну и что? Печать-то свежая… Впрочем, ты прав, на публикацию он не решится, побоится скандала…
— Вот я и говорю: дурак я… Надо сперва думать, а потом уж…
— Милый ты мой… — Гай оперся о плечо Егора (может, опять спина болит?). — На то мы и люди, а не роботы. Сперва шашки наголо и в бой, а потом уже соображать начинаем… Я вот тоже… Мне бы про того «воспитателя» статью в газету, чтобы его к ребятам больше не подпускали. Спокойную такую, деловую. А я — по морде… Хотя, честно говоря, не очень и жалею.
— Но он-то до сих пор там работает, — не выдержал сейчас Егор.
— Нет, в интернате уже не работает. Ребята выжили… А дальше… Ну, поглядим. Я его из виду не выпущу. Беда только, что не один он такой… А у тебя-то в школе как дела? Помимо последнего скандала…
— Ничего. Билеты долблю. Мне теперь, кроме как в девятый, некуда. В первое попавшееся училище я не пойду, а подходящего нету… А уезжать нельзя, мать одна останется… Правда, в мае бабушка из Молдавии хотела приехать, но это ненадолго.
— Если приедет, появись в Среднекамске. Хоть на пару дней.
Егор кивнул:
— Гай, мне этого пуще всего на свете хочется. Все время зимние каникулы вспоминаю… Иногда знаешь что? Когда тихо в комнате, кажется, будто хронометр стучит. Тот самый…
Михаил оперся на плечо Егора посильнее.
— Вот и ладно. Приедешь — заберешь хронометр с собой.
— Как… с собой? Почему?
— По простой причине, Егорушка. Он твой. По наследству…
— С какой стати-то? — пробормотал Егор. Но от радости затеплели щеки.
— С такой вот стати. Хронометр твоего отца… К тому же именно ты распутал историю рукописи Курганова.
— Ох уж «распутал»!
— Ну, все-таки… Кстати, я, может быть, скоро приеду снова, еще до праздников. Сам тогда и привезу…
На девятый день выдали в крематории урну. Никого из посторонних при этом не было. Егор и Алина Михаевна поехали на Березовское кладбище на такси. Урну везли в хозяйственной сумке, Егор держал ее на коленях.
В деревянном домике на кладбище стали они спрашивать, кто из рабочих должен пойти с ними закопать могилу. Как положено по выписанному наряду. Нужного человека не оказалось, ушел на перерыв. Небритый парень сказал Егору:
— Возьми лопату да сам зарой, чем ждать. Там и делов-то… Егор молча взял. И с лопатой на плече, с сумкой в левой руке пошел по аллеям и дорожкам впереди Алины Михаевны.
Было тепло. Между могилами лежал еще кое-где снег, похожий на крупную серую соль, а глинистые холмики уже все были открыты, из них лезли травинки. Желтела мать-и-мачеха. Тихо было, солнечно, только гранитные и чугунные академики и артисты смотрели с постаментов строго и отрешенно…
Могила Сергея Михаевича Садомира, маминого брата, была выложена по краям гранитными брусками. Посреди ее в рыжей глине чернела вертикальная круглая нора. Очень ровная и узкая. Видно, рыли не лопатой, а специальным буром.
Егор открыл сумку, развернул оберточную бумагу. Урна была белая, фаянсовая, буквы написаны серебром. Как на чашке, которую дарят на день рожденья…
Егор оглянулся на мать, она тихо, сама того не замечая, плакала. С тяжестью на душе и с желанием, чтобы все скорей кончилось, Егор примерил выпуклую урну к отверстию. Гладкие бока ее оказались одной ширины с круглым каналом. Как у снаряда, сделанного по калибру ствола. Руки уже не проходили.
Егор снова посмотрел на мать.
— Опускай… — шевельнула она губами.
Егор ослабил ладони. Урна выскользнула и пошла вниз, толкая собой воздух, как поршнем. Он с шелестом рванулся из-под этого поршня, бросил Егору в лицо запах глубинной холодной земли.
Егор встал, засыпал круглую нору сухой, рассыпчатой глиной. Заровнял. К серому камню — памятнику Сергею Садомиру — прислонил он латунную табличку с именем Виктора Романовича Петрова. Мать положила два привезенных из крематория венка. Погладила камень, шепотом сказала:
— Идем.