Звездоплаватели (сборник)

Коренастых приручить оказалось невозможно. Необузданная вражда светилась в глубине их зрачков. Их непроницаемые лица или оставались странно неподвижными, или в них, как молния, сверкало убийственное отвращение. Они принимали уход и пищу без тени благодарности. Их недоверие сказывалось в бесконечных обнюхиваниях и ощупываниях, которым они подвергали всякую приносимую им пищу. Одна только Мюриэль, казалось, не возбуждала их ненависти. Они смотрели на нее неотрывно, и по временам какое–то загадочное выражение пробегало по их отвисшим губам.

Чувствовалось, что они постоянно настороже. Глаза их /впитывали в себя все образы, слух улавливал малейшее колебание.

После приключения со львами их бдительность еще более «усилилась. Однажды утром Курам сказал:

– Их племя очень близко. Оно с ними говорит.

– Разве ты слышал голоса? – спросил Айронкестль.

– Нет, господин, не голоса, а знаки – на траве, на земле, на листьях и на воде…

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, господин, потому что трава срезана с промежутками или же сплелась; потому что на земле проведены борозды, потому что листья подняты или сорваны так, как не делают животные, а на воде плавают перевитые ветки. Я все вижу, господин!

– А ты не знаешь, что это значит?

– Нет, господин! Я не знаю их знаков, но они думают только о том, как бы сделать нам зло. И те, кого мы взяли, становятся опасными для нас. Нужно их убить или пытать.

– Зачем их пытать?

– Чтобы они раскрыли свои тайны. Айронкестль и его товарищи слушали с изумлением. – Но что они могут сделать?

– Они могут помочь расставить для нас ловушки.

– Нужно только лучше следить за ними и связать их.

– Не знаю, господин. Даже связанные, они сумеют помочь своим.

– А если их пытать, они заговорят?

– Может быть, и заговорят… Один из них не так мужествен, как другие. Почему не попробовать? – простодушно спросил Курам. – А потом убить.

Белые не ответили, сознавая всю разность миросозерцании.

– Следует прислушиваться к мнению Курама, – задумчиво вымолвил Айронкестль, когда их проводник замолчал и удалился. – Это очень смышленый в своем роде человек.

– Несомненно! – процедил Гютри. – Но что же нам делать? Его совет, в сущности, единственный разумный. Нужно бы их попытать, а затем убить.

– Вы не сделаете этого, Гютри! – с ужасом воскликнула Мюриэль.

– Нет, я этого не сделаю, но это следовало бы сделать, хотя бы только ради вас, Мюриэль. Это дьявольские гады, готовые на всякое злодеяние, преступный сброд, и вы можете быть уверены, что они–то не замедлили бы изжарить и скушать нас.

– Напрасная трата слов. Убивать их мы не станем, пытать тоже, – вмешался Айронкестль. – Кроме того, они и не смогли бы нам ничего рассказать… Как бы мы их поняли?

– Курам, может быть, понимает.

– Нет, он может только угадывать. А этого недостаточно.

– Вы правы, – сказал Филипп. – Мы их не уничтожим. Но что же с ними делать? Оставлять их здесь опасно.

– Ответ в вашем же вопросе. Освободить их, что ли?

– А нельзя ли, соединив нашу хитрость с хитростью негров, перехитрить их?

Айронкестль поднял брови и пристально посмотрел на Филиппа.

– Если говорят земля и вода, трава и листья, разве нельзя исказить эти знаки?

– Об этом я и сам думал, – сказал Айронкестль. – Вероятно, это можно бы сделать. Притом так просто завязывать им глаза во время перехода, или же обертывать голову. Ночью их можно держать в палатке…

– Нужно бы еще заткнуть им глотку и уши.

– Им будет очень тяжело! – вздохнула Мюриэль.

– Это ненадолго. Курам утверждает, что они не покидают леса дальше, чем на день пути. Ведь этот лес не бесконечен.

– Позовем Курама, – сказал сэр Джордж. Курам выслушал молча план белых.

– Хорошо! – ответил он, – Курам будет зорко смотреть, и товарищи тоже… Но хитрость Коренастых неисчерпаема. И всегда нужно опасаться побега. Вот что я только что нашел.

Он показал пучок фиговых листьев, связанных стебельками травы; у некоторых были оторваны края, другие продырявлены симметрично.

– Один из пленников уронил этот знак у кустарника… И это заставляет призадуматься. Почему бы их не убить? – вздыхал Курам, поднимая руки к лицу.

Надзор усилился. Весь день пленных держали с закрытыми лицами. Ночью в их палатке ставили стражу, а выпуская погулять, спутывали ноги. Но, невзирая на все предосторожности, они были предметом постоянного беспокойства.

Сквозь маску бесстрастия Айронкестль, Филипп и Мюриэль стали улавливать мелькавшее в глазах коварство, в легком содрогании рта или ресниц читать их ненависть и их надежды. Когда их лишили возможности шпионить в продолжение целого дня, они стали проявлять бешеную злобу. Вся их поза выражала скрытую угрозу, а самый несдержанный из них бормотал какие–то слова, в которых легко было угадать ругательства…

Но затем, казалось, они покорились своей участи. При свете костров, на бивуаке, они сидели неподвижно, погруженные в тайные думы.

– Ну, – спросил однажды вечером Филипп Курама, – они все еще говорят со своими?

– Говорят, – серьезно ответил Курам. – Они слушают и отвечают.

– Но каким образом?

– Они слушают в вое шакалов, леопардов, гиен, в крике ворон… А отвечают посредством земли.

– А разве вы не стираете их знаков?

– Стираем, господин, но не все, так как мы не все знаем. Коренастые хитрее нас!

Была очаровательная ночь. Легкий ветерок дул с земли к озеру. Костры пылали ярким пламенем. Из чащи леса доносился ропот жизни. Филипп смотрел на созвездие Южного Креста, трепетно отражающееся в воде… На минуту рядом с ним очутилась Мюриэль. Окутанная красным светом и голубым сумраком, она скользнула, как видение. Он сладостно и по временам мучительно вдыхал ее присутствие; она пробуждала в нем все, что есть таинственного в сердце мужчины. Вскоре ночь стала такой волшебной, что Филипп почувствовал, что никогда ее не забудет.

– Нет ничего менее похожего на ночь в Турене, – сказал он. – И, однако, эта ночь напоминает мне именно одну туренскую ночь, ночь на берегу Лауры, у замка Шам–бор. Только та была успокаивающая, а эта страшная.

– Почему страшная? – спросила Мюриэль.

– Здесь все ночи страшные. В этом – мрачное обаяние природы.

– Это правда! – прошептала молодая девушка, содрогнувшись при воспоминании о кольцах пифона. – Но я думаю, мы еще пожалеем об этих ночах.

– Глубоко пожалеем! Здесь пред нами раскрылась новая жизнь! И какая могучая!

– Мы видели Начало, о котором говорит Библия.

Он склонил голову, зная, что ни одним словом нельзя оскорбить верований Мюриэль, впитанных ею от поколений веровавших женщин и мужчин. Как и Гертон, она жила двумя разными жизнями: в одной была ее вера, никогда не затрагиваемая разумом, в другой – свершался земной жребий, и здесь она думала свободно, применяясь к обстоятельствам.

– А кроме того, – с некоторой робостью продолжал он, – здесь сияла вокруг нас ваша красота. А большей сладости не может быть! С вами, Мюриэль, мы всегда оставались в том мире, где господствуют люди… с вами наши палатки– человеческие жилища, наши вечерние огни – домашний очаг. Вы – символ самого прекрасного и радостного в человеке! Вы – наша лучшая надежда и предмет нежнейшей нашей тревоги.

Она слушала его с любопытством и легким вниманием, чувствуя себя любимой. Но хотя сердце ее было смущено, она еще не знала, предпочла ли бы она Филиппа всем другим мужчинам, и она осторожно выбирала слова.

– Не нужно преувеличивать, – сказала она. – Я не такое сокровище… И чаще всего я не утешение, а обуза.

– Я не преувеличиваю, Мюриэль. Даже если б вы не были столь прекрасной, и тогда было бы несравненной милостью видеть вас в нашей среде, так далеко от нашей светлой родины!

– Ну, для одного вечера довольно много обо мне сказано, – прошептала она. – Лучше взгляните, как очаровательно дрожат звезды на ряби озера.

Она стала напевать:

Twinkle, twinkle, little star,