Страница 1 из 131
Брайан Олдисс
Градгродд. Сад времени. Седая Борода
Градгродд
Глава 1
На земле уже появилась свежая зеленая травка. На деревьях лопнули почки; окутывая сучья и ветки, высовывались зеленые язычки — скоро все вокруг будет выглядеть как наивные рисунки земного ребенка с рождественскими елками. Так весна опять пробуждала к жизни все живое, произрастающее в южном полушарии Дапдрофа.
Но все же по земным меркам климат Дапдрофа вовсе не был каким-то особенно мягким. И хотя юг уже полностью находился во власти теплых ветров, на севере было промозгло и дождливо. Опершись на костыли, старик Альмер Эйнсон стоял на крыльце своего дома, с улыбкой глядя на распускающиеся деревья.
Даже несмотря на слабый ветерок, самые тоненькие веточки едва покачивались — гравитация на Дапдрофе была больше земной. Эйнсону не сразу удалось к этому привыкнуть, но со временем он перестал обращать внимание даже на то, что спина его ссутулилась, грудь впала, а мозги и вовсе немного перекосились.
К счастью, его не одолевало желание вернуть прошлое, что порой многих выбивает из колеи еще до достижения зрелого возраста.
Весна пробудила в Эйнсоне лишь смутную ностальгию да слабое воспоминание о детстве, которое проходило среди листвы, более чувствительной к ласковому апрельскому ветру, дующему к тому же за сто световых лет отсюда. Эйнсон стоял на пороге и наслаждался величайшей человеческой роскошью — полным отсутствием мыслей в голове. Это была его сороковая весна на Дапдрофе.
Он праздно наблюдал за утодихой Квекво, плавно ступающей меж салатных грядок под амповыми деревьями, чтобы опустить свое тело в живительную грязь. Амповые деревья, в отличие от других на участке Эйнсона, были вечнозелеными. На них гнездились четырехкрылые белые птицы, как раз собравшиеся взлететь, когда Эйнсон обратил на них свое внимание. В полете они походили на гигантских бабочек, отбрасывающих свои огромные тени на дом, на котором и без того темнели их силуэты.
Друзья Эйнсона, повинуясь вдохновению (посетившему их, по всей видимости, первый и последний раз в жизни), попробовали создать произведение искусства, нарушив белизну стен разбросанными невпопад неясными очертаниями крыльев и туловищ, зовущих за собой куда-то ввысь. Подвижность рисунка как будто заставляла низенький домик приподниматься, сопротивляясь гравитации. Но это было лишь иллюзией. Неопластиковые балки изрядно прогнулись, а стены заметно накренились.
Даже сильное зловоние от мусорной кучи было совсем домашним. Пока Эйнсон принюхивался, его грог — охотник за паразитами, — дотянувшись до него, почесал ему голову. Эйнсон повернулся к нему и пощекотал черепок этому ящерообразному существу. Он понимал, чего на самом деле добивался грог, но перспектива присоединиться к компании Снок-Снока Карна и Квекво Киффул с их грогами и валяться в грязи в этот час, когда всего одно солнце светило в небе и было весьма прохладно, не больно-то ему нравилась.
— Я замерз. Пойду в дом, полежу, погреюсь, — крикнул он Снок-Сноку на утодианском языке.
Молодой утод глянул на Альмера и вытянул две из своих конечностей в знак того, что понял его.
«Слава Богу!» — подумал Эйнсон.
Даже после сорока лет изучения языка утодов, тот казался Эйнсону еще полным загадок. Он не был уверен в том, что не сказал: «Вода в река холодная, пойду в дом приготовлю ее». Издать нужный свист, сменяющий крик, было далеко не простым делом, ведь у него только одно дыхательное горло, тогда как у Снок-Снока — целых восемь.
Эйнсон развернул свои костыли и вошел в дом.
— Знаешь, его речь становится все менее и менее понятной, — заметила Квекво. — А ведь мы с тобой потратили столько сил, чтобы научить его говорить. Он абсолютно несовершенный механизм, этот мэнлег. А ты не заметил еще, он стал медленнее передвигаться?
— Да, мам, я тоже это заметил. Да он и сам все время жалуется. И все чаще и чаще упоминает какую-то боль.
— Да. С мэнлегами сложно разговаривать — у них такой ограниченный словарный запас, а возможности голоса вообще мизерны. Но я уловила из того, что он пытался сказать мне прошлой ночью, что, будь он утодом, ему бы сейчас было уже под тысячу лет.
— Надо ожидать, что он вот-вот начнет разлагаться.
— Да, и мне кажется, что грибок на его голове, начиная белеть, это только подтверждает.
Снок-Снок наконец-то улегся в чудесную липкую грязь, напротив огромной симметричной массой вздымалось то, что представляло собой его мать. Ловко цепляясь и облизываясь, гроги ползали по их телам. Под умеренно теплыми лучами солнца лужа издавала невероятное зловоние. Благодаря грязевым ваннам, кожа утодов обогащалась ценными маслами и становилась эластичной.
Снок-Снок Карн был уже большим утодом, рослым представителем господствующего вида неуклюжего мира Дапдрофа. Фактически он был уже взрослым, хотя еще и бесполым, своим же довольно-таки ленивым умом на ближайшие несколько десятилетий представлял себя только мужчиной. Определиться с полом он сможет во время смены солнц на орбите Дапдрофа, — подготовке к этому великому событию была посвящена значительная часть его продолжительного детства. Квекво была прекрасной матерью и воспитательницей. Оказавшись в изоляции от мира благодаря своему общению с Эйнсоном, Квекво все свои огромные материнские усилия положила на воспитание сына.
Неспешным, вялым движением вытянувшейся конечности Снок-Снок зачерпнул ком ила и грязи и плюхнул себе на грудь. Но быстро вспомнив об этикете, окатил этой смесью спину матери.
— Ма, ты как думаешь? Мэнлег учит эсоуд? — спросил Снок-Снок, втягивая конечность на место, в свой мягкий бок.
Мэнлегами называли подобных Альмеру, а эсоудом — писк, особый язык, использующийся для описания по поводу энтропийного разрушения солнечной орбиты.
— Кто его знает. Сам понимаешь — этот языковый барьер, — ответила Квекво, щурясь сквозь грязь. — Я уже пыталась поговорить с ним об этом, но не очень удачно. Я попробую еще, мы должны вместе попробовать. Это может оказаться большим потрясением для мэнлега, если, оставшись неподготовленным, он неожиданно начнет разлагаться. Но, сложно сказать… может, на его планете происходит нечто подобное?
— Вероятно, ему недолго осталось?
Квекво не стала утруждать себя ответом. Снок-Снок размечтался о тех временах, которые уже не за горами, когда Дапдроф сойдет с орбиты своего солнца Сафрон Смайлер и вернется на орбиту Йеллоу Скоупера. Настанут тяжелые времена, и Снок-Снок должен оставаться мужчиной, сильным и выносливым. А там, может, и появится Уэлком Уайт — счастливая звезда, под которой ему довелось родиться (чем и объясняется его ленивый жизнерадостный характер); под Уэлком Уайт он мог бы позволить себе заботы и радости материнства, вырастить и воспитать сына, похожего на него самого.
Жизнь представляется чем-то просто замечательным, когда серьезно думаешь о таких вещах. Может быть, эсоуд и казался кому-то слишком уж прозаичным, для Снок-Снока же, хотя он и воспитывался простым деревенским мальчиком — без понятия о духовенстве или межзвездных полетах, — эсоуд был колоссальным явлением. И даже солнечные лучи, согревавшие 850-фунтовую массу его тела, несли в себе столько поэзии, что словами описать его ощущения практически невозможно.
Снок-Снок повернулся на бок и испражнился в мусорную кучу, сделав тем самым небольшое подношение своей матери — относись к другим так же, как хотел бы, чтобы они относились к тебе.
— Ма, а это правда, что священники встретили землян из-за того, что осмелились покинуть миры Тройных Солнц?
— Я смотрю, сегодня утром ты чересчур разговорчив. Почему бы тебе не пойти и не побеседовать с мэнлегом? Знаю же, как тебя занимает его версия происходящего в звездных системах.
— Но чья же версия верна? Наша или его?
Прежде чем дать ответ, Квекво заколебалась: было ужасно трудно в нескольких словах выразить свое мировосприятие. Она сказала: