Страница 10 из 321
— Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.
— Слава богу…
Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края до края распороло косым слепящим зигзагом, и сразу плеснуло в лицо Пилату. Стало темно. Пилат приподнялся, оперся о балюстраду и вонзил свой взор в даль. Но ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нем косо лило и движения никакого не существовало. Маленькие черные крестики, которые целый день стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что он увидел, как одинокий крохотный черный человечек карабкался вверх на холм. Но погас разрыв, все смешалось. Ударило над Ершалаимом страшно тяжко, и железные орехи вдруг швырнуло по крышам.
Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже плавали в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищенный Лысый Череп действительно лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой глине, до нитки мокрый, исступленный человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его никак не было видно. Все окрестности смешались в грозе.
Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с Толмаем беседовали под вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму.
— Вот какое дело, Толмай,— говорил Пилат, чувствуя, что под гром ему легче беседовать,— узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?
— Как ему не быть,— сказал Толмай.
— Иуда…
— Искариот,— докончил Толмай.
— Молодой мальчишка, говорят?
— Не стар,— сказал Толмай,— двадцать три года.
— А говорят — девятнадцать?..
— Двадцать три года три месяца,— сказал Толмай.
— Вы замечательный человек, Толмай.
— Благодарю вас, прокуратор,— сказал Толмай.
— Он где живет?
— Забыл я, прокуратор, надо справиться.
— Стоит ли,— ласково сказал Пилат.— Вы просто напрягите память.
Толмай напряг свою память, это выразилось в том, что он поднял глаза к набухшему тенту, и сказал:
— В Золотом переулке в девятом номере.
— Говорят, хорошего поведения юноша?
— Чистый юноша.
— Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?
— Нет, прокуратор, нету,— раздельно ответил Толмай.
— Так… Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.
— Так-с,— сказал Толмай.
— Говорят, ему Каиафа денег дал?
— Тридцать денариев.
— Тридцать?
…Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:
— Возьмите на память, Толмай.
И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца {35} на балконе в теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой.
Пальмы стояли черные, а мрамор был голубой от луны…
— Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.
— Угу,— молвил Иванушка.
— Должен вам сказать,— заговорил Владимир Миронович {36},— что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
— Ну, так ведь…— неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
— И вы любите его, как я вижу,— сказал Владимир Миронович, прищурившись.
— Кого?
— Иисуса.
— Я? — спросил неизвестный и покашлял: — Кх-кх,— но ничего не ответил.
— Только, знаете ли, в евангелиях совершенно иначе изложена вся эта легенда,— все не сводя глаз и все прищурившись, говорил Берлиоз.
Инженер улыбнулся.
— Обижать изволите,— отозвался он.— Смешно даже говорить о евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.
Опять оба писателя уставились на инженера.
— Так вы бы сами и написали евангелие,— посоветовал неприязненно Иванушка.
Неизвестный рассмеялся весело и ответил:
— Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову. Евангелие от меня, хи-хи…
— Кстати, некоторые главы из вашего евангелия я бы напечатал в моем «Богоборце» {37},— сказал Владимир Миронович,— правда, при условии некоторых исправлений.
— Сотрудничать у вас я счел бы счастьем,— вежливо молвил неизвестный,— но ведь вдруг будет другой редактор. Черт знает, кого назначат. Какого-нибудь кретина или несимпатичного какого-нибудь…
— Говорите вы все какими-то подчеркнутыми загадками,— с некоторой досадой заметил Берлиоз,— впечатление такое, что вам известно не только глубокое прошлое, но даже и будущее.
— Для того, кто знает хорошо прошлое, будущее узнать не составляет особенного труда,— сообщил инженер.
— А вы знаете?
— До известной степени. Например, знаю, кто будет жить в вашей квартире.
— Вот как? Пока я в ней буду жить!
«Он русский, русский, он не сумасшедший,— внезапно загудело в голове у Берлиоза,— не понимаю, почему мне показалось, что он говорит с акцентом? Что такое, в конце концов, что он несет?»
— Солнце в первом доме,— забормотал инженер, козырьком ладони прикрыв глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии,— Меркурий во втором, луна ушла из пятого дома, шесть несчастье, вечер семь, влежку фигура. Уй! Какая ерунда выходит, Владимир Миронович!
— А что? — спросил Берлиоз.
— Да…— стыдливо хихикнув, ответил инженер,— оказывается, что вы будете четвертованы.
— Это действительно ерунда,— сказал Берлиоз.
— А что, по-вашему, с вами будет? — запальчиво спросил инженер.
— Я попаду в ад, в огонь,— сказал Берлиоз, улыбаясь и в тон инженеру,— меня сожгут в крематории.
— Пари на фунт шоколаду, что этого не будет,— предложил, смеясь, инженер,— как раз наоборот: вы будете в воде.
— Утону? — спросил Берлиоз.
— Нет,— сказал инженер.
— Ну, дело темное,— сомнительно молвил Берлиоз.
— А я? — сумрачно спросил Иванушка.
На того инженер не поглядел даже и отозвался так:
— Сатурн в первом. Земля. Бойтесь фурибунды.
— Что это такое — фурибунда?
— А черт их знает,— ответил инженер,— вы уж сами у доктора спросите.
— Скажите, пожалуйста,— неожиданно спросил Берлиоз,— значит, по-вашему, криков «Распни его!» не было?
Инженер снисходительно усмехнулся:
— Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вдруг, вообразите, публика начинает завывать: «Расстреляй, расстреляй его!» Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа — чернь, Владимир Миронович!
— Знаете что, господин богослов! — резко вмешался вдруг Иванушка.— Вы все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это за слово — «чернь»? Толпа состоит из пролетариата, месье!
Глянув с большим любопытством на Иванушку в момент произнесения слова «хамство», инженер тем не менее в бой не вступил, а с шутовской ужимочкой ответил:
— Как когда, как когда…
— Вы можете подождать? — вдруг спросил Иванушка у инженера мрачно.— Мне нужно пару слов сказать товарищу.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответил вежливо иностранец.— Я не спешу.
Иванушка сказал:
— Володя…
И они отошли в сторонку.
— Вот что, Володька,— зашептал Иванушка, сделав вид, что прикуривает у Берлиоза,— спрашивай сейчас у него документы…
— Ты думаешь?..— шепнул Берлиоз.
— Говорю тебе! Посмотри на костюм… Это эмигрант-белогвардеец… Говорю тебе, Володька, здесь Гепеу пахнет… Это шпион…
Все, что нашептал Иванушка, по сути дела, было глупо. Никаким ГПУ здесь не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным встречным на Патриарших по поводу Христа, так уж непременно необходимо требовать у него документы. Тем не менее у Владимира Мироновича моментально сделались полотняные, какие-то неприятные глаза, и искоса он кинул предательский взгляд, чтобы убедиться, не удрал ли инженер. Но серая фигура виднелась на скамейке. Все-таки поведение инженера было в высшей степени странно.