Страница 35 из 67
Надо сказать, что Федор пользовался огромной популярностью среди жителей Москвы: «Ревнив гораздо был и зело о деле божий болезнен; всяко тщится разорити и обличати неправду».56 По всей видимости, Аввакум полагал, что переданная юродивым челобитная выражает уже по мнение одного Аввакума, но мнение народное. Кроме того, Аввакум знал, что и Алексей Михайлович почитает и жалует «божьих людей»; была надежда, что это также подействует.
В самом деле, в особом помещении дворца, возле царских покоев, на полном содержании и попечении государя жили верховые (дворцовые) богомольцы. «Особенное уважение государя к этим старцам простиралось до того, — пишет И. Е. Забелин, — что государь нередко сам бывал на их погребении, которое всегда отправлялось с большою церемониею, обыкновенно в Богоявленском монастыре в Троицком Кремлевском подворье. Так, в 1669 году, апреля 9, государь хоронил богомольца Венедикта Андреева…Верховые богомольцы назывались также и верховыми нищими, в числе их были и юродивые. Царица и взрослые царевны имели также при своих комнатах верховых богомолиц и юродивых.
В начале царствования, в годы сотрудничества с «боголюбцами», молодой Алексей Михайлович был близок с одним из юродивых — с тем, которого погребал Никон. Вот что известно об этом. В марте 1652 г. Никон, еще в сане новгородского владыки, выехал в Соловки за мощами митрополита Филиппа Колычева, замученного Иваном Грозным. В тот же день другое посольство отправили в Старицу, где в Смутное время был похоронен патриарх Иов, лишенный престола волей Лжедимитрия. Прах этих страстотерпцев решено было перенести в Успенский собор: царь Алексей замаливал грехи прежних государей. Гроб с останками Иова Москва встречала на шестой неделе великого поста, когда Никон был еще в отлучке. Во время пышных и изнурительных торжеств умер старый патриарх Иосиф, который в последние годы правил русской церковью только на словах; на деле же всем ведали «боголюбцы». Положение Иосифа было столь тягостно и двусмысленно, что он опасался (впрочем, без особых на то оснований), как бы его не удалили с патриаршей кафедры.
Обо всем этом Алексей Михайлович извещал своего «телесного и духовного собинного друга» Никона. В этих письмах несколько раз упомянут некий юродивый, которого царь называл «странным братом нашим». Впервые о нем заходит речь при сообщении о кончине патриарха Иосифа: «И ты, владыко святый, помолись и с Васильем Уродивым, сииречь нашим языком с Вавилом, чтоб господь бог дал нам пастыря и отца» (здесь же царь намекает, что этим «пастырем и отцом» будет Никон). Говоря о том, что патриарх боялся бесчестия, Алексей Михайлович пишет: «Чаю, владыко святый, аще и в далнем ты разстоянии с нами грешными, едино то ж речеши, что отнюдь того не бывало, что его, света, отставить или ссадить с безчестием. Ты сему помышлению нашему свидетель… свидетель и странный брат наш Василей, чаю и он то ж речет, что отнюдь в помышлении нашем того не бывало у нас». В конце пространного послания (царь назвал его «статейным списком») юродивый упомянут снова. «И тебе б, владыко святый, пожаловать сие писание сохранить и скрыть в тайне… пожаловать тебе, великому господину, прочесть самому, не погнушаться мною грешным и моим рукописанием непутным и несогласным. Да пожаловать бы тебе, свету моему, велеть да и брату нашему Василью Босому прочесть сию грамоту и список сей».
Из «статейного списка» и других царских писаний очевидно, что Василий Босой был наперсником Алексея Михайловича, поверенным самых сокровенных его замыслов. После смерти Василия царь, по-видимому, нашел ему замену. Наблюдатель торжественного въезда в покоренную Вильну, состоявшегося 30 июля 1655 г., отметил некоего «старичка», который постоянно был возлецаря. «От ворот до дворца была вся дорога устлана красным сукном, а лестница таким же бархатом. Когда царь вышел из кареты, то старичок шел впереди»{122}.
Было бы наивно думать, что все это нужно относить лишь на счет личных пристрастий царя Алексея. В этом случае непонять, почему позже он так легко и так жестоко расправлялся с юродивыми, которым наружно оказывал уважение. Приведенные факты касаются не столько частного человека, сколько дворцового обихода, придворного «чипа». Так было прежде, так было и при царе Алексее. При ном дворцовый быт стал меняться на западный манер; был устроен театр, появились придворные поэты. Дети царя Алексея — Федор, Софья и Петр — пошли еще дальше по пути европеизации. При них из государевых хором исчезли верховые богомольцы, а вместе и юродивые. Для толкователей в этой последовательности событий есть опасность логической ошибки: при дворе Петра юродивых не было, а при дворе Алексея они были, причем помещались близ государевых покоев; значит, Петр юродивых не любил, Алексей же — почитал. На самом деле Алексей Михайлович просто-напросто унаследовал верховых богомольцев от отца и последних царей Рюриковичей.
Эта демонстративная близость монарха и юродивых восходит, к древнейшему культурному архетипу, отождествляющему царя и изгоя — раба, прокаженного, нищего, шута{123}. Первый шут, попавший на страницы истории, жил при фараоне Пепи I. Это был пигмей, который умел исполнять «пляску бога» и с которым фараон отождествлял себя. За такое отождествление изгои античного мира иногда платили жизнью. На время римских сатурналий царем избирался раб. Все беспрекословно подчинялись ему, но он знал, что по окончании праздника ему предстоит стать кровавой жертвой. На пороге нашей эры «игру в царя» культивировали римские легионеры. Эту роль часто исполнял осужденный на смерть преступник. Отголосок этой традиции запечатлен в Евангелии — в том фрагменте, где римские воины провозгласили Христа царем: «Тогда воины правителя, взявши Иисуса в преторию, собрали на него весь полк и, раздевши его, надели на него багряницу. И, сплетши венок из терна, возложили ему на голову и дали в правую руку трость; и, становясь пред ним на колени, насмехались над ним, говоря: „Радуйся, царь Иудейский!". И плевали на него и, взявши трость, били его по голове. И когда насмеялись над ним, сняли с него багряницу и одели его в одежды его, и повели его на распятие» (Евангелие от Матфея, XXVII, 27–31). В Европе эта древнейшая традиция была очень живуча. До XVII в. здесь были в ходу своего рода шутовские фестивали с выборным пародийным королем.
В русскую придворную культуру модификации этого архетипа попали из Византии. Как известно, византийский император, появляясь перед поддаными, держал в руках не только символы власти, но также «акакию» — мешочек с пылью, напоминавший о ничтожестве бренного человека. Как бы подражая Христу{124}, император раз в год омывал ноги нескольким константинопольским пищим. То же делал и патриарх всея Руси. Что касается царя, то в сочельник, рано утром, он посещал московские тюрьмы и богадельни. Вот описание царского выхода в канун рождества 1664 г., спустя месяц и три дня после того, как юродивый Киприян подал Алексею Михайловичу челобитную ссыльного протопопа Аввакума: «Декабря в 24 числе за четыре часа до света. . царь… изволил ходить на большой тюремный и на Аглинской дворы и жаловал своим государевым жалованьем, милостынею из своих государских рук па тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полоняников, поляков и немец и черкас… Да великий же государь жаловал из своих государских рук, идучи от Аглинскаго двора, в Белом и Китае городех, милостынею… бедных и раненых солдат и нищих безщотно… Того ж числа ввечеру великий государь изволил итить к Зиновею разслабленному, который лежит у рождественскаго священника Никиты, и указал дати… Зиновею пять рублев»{125}. Любопытно, что Алексей Михайлович ходил к Зиновею из года в год, пока тот был жив. Такое демонстративное постоянство говорит о том, кто царь заботился о гласности своих «выходов». Он хотел, чтобы народ знал, где и когда государь общается с последним из своих подданных.