Крылатые слова

— Искать надо в завтрашней день.

Ищут день, ищут два, ищут три, найти не могут. Спрашивает у домохозяев:

— Где дети?

— Не знаем. Не находятся рекруты дома, — сбегли.

Не знают родители, где они хранятся.

Спросит сам голова у этих отцов и рыкнет:

— Служба — надо.

— Не знаем, где дети — в бегах.

— Ступайте ныне домой, а завтра приходите все в земскую: я с вами распоряжусь.

Приходят эти отцы через ночь.

— Ступайте на улицу и сапоги разувайте, и одежду скидайте с себя до одной рубашки.

И босыми ногами выставят отцов на снег и в мороз.

— Позябните-ко, постойте: скажете про детей. А если не скажете, не то еще будет.

— Не знаем, где дети!..

Пошлют поснимать на домах крыши; велят морить голодом скот на дворах. Через три дня посылали какую-нибудь соседку скот покормить.

— Не знаем где дети, — в бегах!...[47]

Прорубали на реке пешней прорубь. Отступя сажен пять, прорубали другую. Клали на шею родителям веревку и перетаскивали за детей из проруби в прорубь, как пропаривают рыболовную сеть в зимние ловли, в «подводку» (удочки на поводцах по хребтине с наживками или блестками, на навагу, сельдь и проч.).

«И родители на убег. И бегают. Дома стоят пустыми. И скот голодом морят».

Эту пытку можно бы, в отличие от подноготной, назвать «подледною», но, кажется, уже об этом довольно.

ТУРУ НОГУ ПИШЕТ

Бессмыслица одной очень старинной песни и другой таковой же сказки, смущавшая нас с детских лет и со слов нянек, останется таковою, если отправиться за объяснением к слову тур, дикий бык, зубр, некогда водившийся по всей Руси (теперь только на Кавказе в горах и в Беловежской пуще Гродн. губ.), воспетых в былинах, и упомянутый в известном завещании Владимира Мономаха детям. Поется «в стариках»: «что царь делает?» — Туру ногу пишет. Стул подломился, царь покатился. Коза пришла: — «Где коза?» — В горы ушла. — «Где горы?» — Черви выточили. — «Где черви?» — Птицы исклевали, и т. д. Когда же вспомним, что на Севере издавна, а в Архангельской губ. до сих пор «тур ок» и «тур» означает печной столб, основание которого, называемое ногой, всегда расписывается красками очень пестро, то выражение становится совершенно понятным. Печка обыкновенно складывается из необожженных кирпичей на деревянном фундаменте — этом самом турке — который и обшивается у богатых крестьян досками и раскрашивается всего чаще красной краской фута на два или на полтора от пола. Этот обычай до сих пор также сохраняется в Малороссии. Там женщины не только белят свои хаты еженедельно внутри и снаружи, но иная искусница еще обводит оконца каемками охрой или синькой. По печке особливо она выводит узоры, петушков и такие цветы, каких еще никто не видывал.

НАСТОЯЩИЙ КАВАРДАК

Сытая, обезличенная жизнь досталась на долю уральских казаков, но зато невеселая и тяжелая служба. Не будем говорить о несчастных походах в Хиву и Туркменскую степь, кончавшихся измором целых отрядов. Достаточно упомянуть о казачьей службе на сторожевых постах внутри Киргизской и Туркменской степей, чтобы понять тяжелые невзгоды жизни и походов в необитаемых пустынях. Это, большею частью, степи, покрытые толстым слоем сыпучих песков и отдельными песчаными холмиками, называемыми барханами, или те же пески в перемежку с твердыми солончаками и солеными грязями. С трех сторон облегли эти унылые мертвые пространства Землю Уральскаго войска, вдоль которой протекла богатая рыбой река Урал, — по старому Яик — золотое донышко. Он-то и кормилец всего войска. Из-за него, в течение 260 лет, казаки не нуждались в обработке полей и хлебопашестве на землях, которые оказались чрезвычайно плодородными, производящими наилучшую во всей России пшеницу.

Придя сюда, вот уже триста лет тому назад, казаки расположились селениями преимущественно на берегах Урала с притоками. Здесь отсиживались они от хищных кочевников и отсюда производили удалые набеги в степь для устрашения и наказания туркмен, хивинцев и киргизов. Тревожная боевая жизнь научила отваге, переезды по необитаемой голодной степи — осторожности не только против живого и дерзкого врага, но и против того, который подкрадывается незаметно и тихо, но бьет также наверняка, и кладет насмерть после долговременных и мучительных страданий. Этот враг — голод, от которого не всегда в силах спасти и гостеприимный киргиз, будучи сам полусытым и круглый год в проголоди.

Отправляется ли казак на долгий срок сторожевой службы в степь, едет ли он разыскивать скот, который либо сам отшатился, либо отогнали киргизы, — во всяком случае уралец без съестных запасов не пускается. Между этими припасами едва ли не главное место занимает неизменный кавардак — ломти красной рыбы (всего чаще осетра), просоленные и провяленные на горячем солнышке и имеющие большое подобие с балыком. Они нарезываются ремнями исключительно для домашнего потребления и в продажу не поступают. Тем не менее, не смотря на свою глухую неизвестность, в своем месте и в нужное время, кавардак служит великую, неоценимую службу. Запихнет его казак на походе в рукав и, не слезая с коня, сыт и доволен. Кавардак пища и лакомство и веселый собеседник неграмотного человека, лучше всякой газеты, подобно тем, которыми являются, для оставленных дома казачек, арбузные и подсолнечные семечки. Он же служит за газету и книгу и подсменяет беседу, когда все переговорено и в глухой степи нет ни малейших поводов к обмену мыслями. Едет казак — и грызат кавардак. Он же, да еще разве песня про удалые подвиги, коротает и докучное время, и томительный путь, но, очевидно, не он, в своем настоящем невинном значении, принят в разговорный язык в известном условном смысле.

Мы (не казаки, а городские жители) привычно называем этим неподходящим словом всю ту бестолочь, раздоры и ссоры, которые развели и замутили искусно пущенные в оборот сплетни, и всю ту хлопотливую суетню от бестолковых и опрометчивых распоряжений, которая кончается такими пустяками, что в них и не разобраться. Как бы в пояснение такой мути и путаницы в делах человеческих, — во многих местах варят настоящий кавардак в роде болтушки. В нее, как в солянку, годится всякая всячина, и чем больше, тем лучше, наудалую, что выйдет: лук и толченые сухари, соленый судак и свежая рыба. В густой и мутной болтушке, когда станешь есть, — ничего неразберешь, кроме хруста на зубах песку, который также полагается в числе приправ и принадлежностей этого невзыскательного бурлацкого варева, невкусного и сваренного в расчете лишь на привычные и голодные желудки. На Волге кавардаком зовут ловцы пшенную кашу, которую, к нашему великому удивлению, варят там с рыбой, в явное доказательство, что русское горло, что бердо: долото проглотит.

С БУХТЫ-БАРАХТЫ

Кто поступает так, как понравилось ему на первый взгляд, без всякого предварительного обсуждения, не имея никакой надобности и без всякой определенной цели, — у того, конечно, очень часто выходят бестолочь и неудачи. Смысл таких поступков объясняется коротким словом «зря», сокращенным из «назря», на глаз, на зрение, как глянул или глянулось, или как понравилось, так и сделал. Впрочем, в нашем языке, богатом на всякого рода эпитеты до поразительной роскоши, существуют и для объяснения того же понятия другие однозначащие выражения человеческих дел и поступков. Таковы: наобум, опрометчиво, как ни попало, бестолково, ни с того — ни с сего и т. д., - все-таки, выходит «зря», что головой в «копну» и «спустя рукава». Но если уже очень силен порыв «наобум» и о поступке «с бухты-барахты». Кто-то придумал какую-то бухту, назвал ее Барахтой, но до сих пор мы не встречаем еще такого знатока и бывальца, который указал бы нам, где находится и какого моря часть представляешь собою эта бухта Барахта. Никому, как и первому автору этого выражения, не отказано в праве и возможности необдуманно говорить «с дуру, что с дубу», или, что одно и то же, поступать «с бухты-барахты» и, в самом деле, при несчастном случае, биться руками и ногами, как упавшие в воду: «бух и барахты». «Не поглядел в святцы да бух в колокол», а потом и барахтайся, возись, оправдывайся и оправляйся. Для барахтанья достаточно подручной и спопутной речонки, а грудные дети умеют это делать, на утешение родителям, и на мягкой перинке.