Паж цесаревны

— Я заплачу жизнью за покой крошки-императора и его матери, если понадобится это! — вырвалось горячо из груди черного человека, — я отдам всю жизнь мою на служение им обоим!

Принцесса точно очнулась… и вздрогнула, пораженная этим возгласом… Но арап уже исчез.

И кроме ее самой и будущего императора-крошки никого не было в комнате.

Глава VIII

Дерзкая выходка. Заступница. Горбатенькая девочка узнает ужасную новость

Госпожа герцогиня Бенигна-Готлиб Бирон, урожденная фон Тротта-Трейден, важно восседала в проходной гостиной, вперив лишенные всякого выражения глаза на дверь кабинета ее мужа.

Некрасивое, болезненное, изрытое оспой лицо герцогини было старательно набелено и нарумянено по обычаю того времени. Насурьмленные брови как-то нелепо выделялись двумя черными червяками над бесцветными ее глазами. Вся фигура герцогини изображала одно высокомерное величие, величие без конца. Фрейлины герцогини в почтительном молчании стояли за ее креслом. По залу бегал хорошенький, белокурый принц Карл, младший сын герцогини. Принцесса Гедвига стояла у окна и сосредоточенно смотрела, как кружился по ветру пожелтевший сентябрьский лист.

Герцогиня Бенигна-Готлиб недаром сидела в этом зале, находящемся по соседству с кабинетом. Каждый приходящий в кабинет сановник останавливался перед креслом герцогини и воздавал ей чуть ли не царские почести.

Сейчас у ее мужа, она это знала, Алексей Петрович Бестужев. Он чаще, чем кто-либо, теперь бывает принят герцогом; очевидно, Бирон благоволит к нему. Но почему? Еще так недавно отец его, Петр Бестужев, бывший гофмейстер Анны Иоанновны, в бытность ее в Курляндии, был нетерпим принцем, а теперь его сын пользуется его полным доверием. Это ли не странно? Но что бы ни было, если это делается, так, значит, это надо, чтобы так делалось. Иоганн Бирон, которого герцогиня считала умнее всех в мире, ничего не делает зря…

И Бенигна-Готлиб почти с раболепным ужасом взглянула на дверь кабинета, за которой находился ее умный супруг.

Она благоговела перед ним, сумевшим ее, простую курляндскую девушку-дворянку, сделать герцогинею Курляндскою и первою статс-дамой русской государыни! Самые знатные сановники и вельможи считали за честь приложиться теперь к ее руке, ловили каждый ее взгляд, каждое слово. И при одном воспоминании об этом Курляндская герцогиня гордо выпрямлялась, ее напыщенное, надутое лицо принимало все более и более важное выражение. Она казалась нелепой и смешной в своем глупом высокомерии и походила на распустившего перья индейского петуха.

Между тем зал наполнялся все новыми и новыми лицами, желавшими видеть герцога и засвидетельствовать свое почтение герцогине.

Принц Карл перебегал от одного лица к другому, бесцеремонно размахивая своим хлыстом, дергая за камзолы вельмож и дерзко заглядывая в лица всем этим важным господам, а те почтительно улыбались избалованному мальчишке.

Снуя между разодетыми, как на парад, сановниками, толпившимися вокруг его матери, принц Карл увидел старого, сгорбленного генерала, единственного из всех посетителей, неодобрительно поглядывавшего на слишком буйно разыгравшегося мальчика. В ту минуту, как Карл, как бы нечаянно, изо всех сил хлестнул своим хлыстиком по ногам проходившего мимо него вельможу, сгорбленный старик выпрямился. В лице его вспыхнуло негодование. Он вызывающе вскинул глазами на девятилетнего принца. Карл поймал этот взгляд.

«Ага, зашипела русская лисица!» — мысленно произнес мальчик и понесся во всю прыть мимо старика, размахивая хлыстиком перед самым его лицом.

— Вы забылись, ваша светлость! — произнес старый вельможа негодующим голосом.

Карл уже собирался ответить дерзостью, поднял голову, вызывающе взглянул на старика и — разом осекся. Перед ним было грозное, багровое, налившееся кровью лицо, перекошенное от гнева. Сверкающие глаза с бешенством вонзились в глаза мальчика-принца. Костлявые старческие пальцы впились в плечо шалуна.

Дерзкий и отважный со слабыми, Карл, как и отец его, оказывался жалким трусом перед теми, кто были сильнее его. И при виде дышащего гневом лица он громко вскрикнул и дико заревел на весь зал.

— Что случилось? Что с вами? — так и кинулись к нему толпившиеся в зале дамы, сановники, лакеи; подбежала даже сама застывшая в своем величии герцогиня.

В то же время дверь кабинета распахнулась и в сопровождении Алексея Бестужева и князя Черкасского в зал стремительно вошел Бирон и пронзительным взором окинул всех присутствующих.

Все головы низко склонились перед ним. Только оскорбленный вельможа и плачущий Карл не заметили появления герцога. Каждый из них переживал бурю в душе в этот миг.

— Что такое? Почему ты плачешь, Карл? — начал герцог вопросом.

— О, папахен! — с новым потоком слез мог только выговорить мальчик.

— Ваша светлость, успокойтесь, — послышался не совсем твердый голос старого вельможи. — Ваш сын плачет потому, что я — русский генерал-аншеф и один из помощников покойного императора Петра I — не позволил оскорблять себя курляндскому принцу.

Последние слова князь Барятинский (имя старого вельможи) произнес с гордым достоинством, отвечающим его званию.

Бирон вспыхнул. Он почуял ноту презрения в словах старика. Обида закипела в сердце надменного временщика.

«Эта русская каналья, очевидно, желает оскорбить моего сына», — подумал герцог, но, сдерживая свой гнев, обратился к мальчику с мнимым спокойствием:

— Правда ли это, Карл?

— Генерал Барятинский не будет лгать тебе, папахен. Карл — грубый и дерзкий мальчишка, — послышался нежный голосок позади герцога.

Бирон живо обернулся. Перед ним стояла Гедвига.

Взбешенный жалобою на сына одного из ненавистных русских, которых он так презирал в душе, Бирон теперь, при неожиданном вмешательстве дочери, пришел окончательно в неистовство. Он готов был поднять руку и ударить при всех смело поднятую к нему черную головку. Он никогда не любил дочери, теперь же он просто ненавидел ее. Но он не мог выбранить, наказать ее тут же при всех. И, едва сдерживая бешенство, он прошипел ей чуть слышно, по-немецки:

— Молчи, гадкая горбунья! — и тотчас же, обернувшись к Барятинскому, произнес с плохо скрытою злобой: — Если вы недовольны чем-либо, князь, можете подать жалобу… Никто вас не держит! — и, круто повернувшись к нему спиной, исчез за дверью кабинета.

Гедвига с глазами, полными слез, бросилась вон из залы.

Стыд, гнев, злоба душили ее.

«Гадкая горбунья! Гадкая горбунья! Гадкая горбунья! — шептали ее дрожащие губы, — но разве она виновата в этом? И за что, за что ей постоянно это твердят отец и братья? За что оскорбляют ее? Правда, отцу было бы приятнее, если бы она, Гедя, родилась красавицей. Ее выдали бы тогда за какого-нибудь владетельного принца, отец мог бы породниться с царствующим двором… и тогда как бы осыпали ласками ее, Гедвигу!.. А теперь? Кому нужна такая уродка? Государыня, правда, милостива к ней, но императрица болеет все это время, и отец не позволяет им, детям, часто ходить на царскую половину Летнего дворца… Она, Гедя, одна, одна на свете… Все гонят, ненавидят ее… И если ею восторгаются на придворных балах, то потому только, что она дочь Бирона. Одна ложь, лесть, притворство кругом… Тот чернокудрый красавец-мальчик сказал ей правду тогда… Где он теперь, этот чернокудрый мальчик? Она часто, часто думает о нем… Он так и стоит перед нею: смелый, честный, отважный! Как он бесстрашно отказался тогда при всех от чести быть пажом ее величества! Никто другой не сделал бы этого… Кому не захотелось бы чинов, почестей, славы? А он всем этим пренебрег из любви к цесаревне! Милый, смелый, отважный мальчик! И как он тепло и задушевно говорил тогда с нею на свадебном балу принцессы Анны. „Вы некрасивы, но умны и, должно быть, очень добры“, — сказал он ей тогда. И эти слова не были лестью. Она почувствовала это. Да, она добра! Она хочет быть доброй. Только люди делают ее такою злючкой. Ведь сегодня же заступилась она за князя Барятинского, не побоялась гнева отца, и за это ее оскорбили снова, оскорбили публично!»