Газават

Бедняжка Зюльма! И она любила! И ее Джемал не выносил жизни джигита и удалялся от шума битв, точь-в-точь как и ее повелитель, и ее азис… А вот взял же его Аллах к себе. Значит, Аллаху нужны кроткие, чистые сердцем.

Значит, и ее Абдурахим может…

Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Ее Абдурахман — воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит… Его рука привычна к мечу и кинжалу!..

Зато и спокойна Написет… Чего ей бояться!

И Нажабат спокойна… У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями… Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле ее маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос… Поет. Патимат знает эту песню… Нажабат сама сложила ее… В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!

— Перестань, девочка! Не до песен теперь! — шепотом останавливает девочку Зайдет. — Молиться надо, а не петь… Аллах ведает, что нас ждет на Гунибе…

А та только смеется своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.

Разве ее мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано еще горевать и лить бесполезные слезы… Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мертвого, править тризну по нем…

И снова льется песенка, сладкая, как голос буль-буля… И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко еще не все кончено, если ребенок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей…

— Благослови тебя пророк, райская птичка, — умиленно шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин. — Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.

И Патимат успокоилась под песню сестры.

И правда, неизвестно еще, придут или нет на Гуниб урусы… Нечего ей бояться пока… Это черная ночь виновата в ее невеселых думах… Мгла в природе — мгла в сердце и на душе…

Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым…

Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове… Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди… Крик и падение на землю тяжелого тела… Слышно, как борются двое… А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье…

Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!

Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло ее к передовому пункту отряда…

Так и есть, она не ошиблась… Они окружены душманами… Вот несколько нукеров схватились с ними… Что-то брызнуло в самое лицо Патимат… Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтерлась рукавом бешмета… Это кровь, кровь нукера или врага — она не знает.

— Астафюр-Алла! — лепечет несчастная женщина-ребенок и судорожно сжимает рукоятку кинжала… Где Абдурахим? Где отец? Сестры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа… Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи… Только слышны лязг кинжалов, да исступленные крики нападающих и стоны поверженных защитников.

И вдруг все разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несется туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.

— Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я — имам, ваш повелитель!

Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать еще так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают…

В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура… Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:

— Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия… Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай все ценное, что есть у тебя.

— Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки… А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! — грозно посылает в темноту Шамиль.

Но смелый душман[116] только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.

Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.

— А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха, — кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.

Крики, плач, визг женщин и детей оглашают ближайшие утесы и бездны.

— Правоверные, — гремит по-прежнему ненавистный голос, принадлежащий, очевидно, главе разбойников, — не бойтесь, бросьте в сторону кинжалы, мы не убийцы, а только славные барантачи-джигиты… Нам нужны сокровища ваши, а не кровь… Отдайте нам казну имама и следуйте с миром в дальнейший путь.

— Ты слышишь, что они говорят, повелитель, — весь помертвевший от страха, шепчет на ухо имаму Кази-Магома, — отдадим им все.

— Да, отдадим, а то они убьют женщин и нас, твоих верных нукеров, их много, а нас самое ничтожное число, — вторил ему казначей Хаджио, перепуганный насмерть появлением барантачей.

— Трусы! — презрительно срывается с уст Шамиля. — Трусы! Так-то вы охраняете мое благо! — И он махнул рукой, весь преисполненный сознания своего бессилия…

Барантачи, как стая диких коршунов, кинулись на добычу. Напрасно молила Зайдет и другие женщины оставить им хотя необходимое, они разграбили все. С ужасом и тоскою прислушивалась Патимат к злорадным, торжествующим крикам барантачей… Вот они покончили дело… Вот удаляются, насмешливо благодарят имама за его щедрость… О, посмели бы они, жалкие трусы, сделать это раньше, когда имя ее отца гремело по всей Чечне и Дагестану!..

Вон плачет Зайдет о разграбленных сокровищах, и певунья Нажабат вторит ей…

— Наджелсем? Наджелсем? — лепечет она, рыдая. — В большом бурдюке были мои праздничные серьги и запястья! Что я надену в следующую джуму? Беднее самой бедной дочери байгуша стала я теперь!

О глупая! Глупая маленькая Нажабат, о глупая Зайдет и Хаджи-Ребиль и другие! Они плачут о золоте и сокровищах, когда там, впереди, едет в сто раз более их несчастный человек. У него украли большее. У него взяли любовь и доверие к своему народу. А он, бедняк, не плачет и не жалуется, как они…

Острая жалость кольнула в самое сердце добрую Патимат. Она пришпорила своего коня и в одну минуту очутилась подле белой фигуры, резко выделявшейся во мраке.

— Не грусти, отец, — прозвучал нежный полуженский, полудетский голосок подле Шамиля, — не все еще потеряно… Не все горцы предатели и воры, как эти жалкие барантачи… Тебе остаются твои мюриды, отец… и… и… горячая, верная любовь твоей маленькой Патимат! — после внезапной паузы, заключила она.

Шамиль вздрогнул, точно проснулся от своего тяжелого забытья.

Никто из детей, кроме разве покойного Джемалэддина, не говорил с ним так.

Дети трепетали перед ним, боялись его.

Он был для них повелитель и духовная глава скорее, нежели отец. Откуда же взялась смелость у этой крошки? И как могла она угадать его гнетущую скорбь в эту минуту?

Да, он не бедняк, не байгуш еще, во славу Аллаха… У него осталась горсть друзей, а пока они около него, готовые сложить головы по одному его знаку, пока теплится такой беззаветной любовью к нему маленькое сердечко этой малютки, он еще может высоко, высоко носить свою гордую голову…

О, эта крошечная птичка сумела своей неожиданной лаской успокоить его!..

Повинуясь непреодолимому порыву, он отыскал в темноте маленькую белокурую головку и прижал ее к груди…

116

Разбойник.