Страница 14 из 85
Казалось бы, это должно избавить организаторов турниров и матчей от забот об аренде больших залов. В действительности же самые крупные концертные залы Москвы, Ленинграда и ряда других городов, когда в них проводятся интересные шахматные турниры или матчи, оказываются иногда слишком тесными, особенно если становятся местом проведения соревнований на первенство мира.
Есть и другая парадоксальная закономерность. Многих любителей таких темпераментных и темповых состязаний, как, скажем, матчи по хоккею, футболу, боксу, фехтованию и т. п. вполне устраивает удобное кресло у телевизора. Отдельные, и отнюдь не редкие индивидуумы, пылко любящие спортивные зрелища, вообще отдают предпочтение этой уютной, надо признаться, трибуне перед натуральной трибуной на стадионе.
Казалось бы, любителю шахмат, этому молчуну, мечтательному созерцателю, самой природой уготована роль шахматного телезрителя. Действительно, телерепортажи с шахматных турниров, довольно, надо сказать, редкие, вызывают у многочисленных болельщиков несомненный интерес, но – и это-то и удивительно! – никак не могут заменить тех совершенно особых, ни с чем не сравнимых переживаний, которые вызывает живое общение с мастерами и гроссмейстерами в турнирном зале.
Ценителю шахмат мало, оказывается, прочесть, изучить партии, мало увидеть героев на экране – для подлинного сопереживания ему еще надо воспринимать шахматистов воочию, так сказать в натуре, почуять запах шахматных декораций, кулис, побыть в праздничной и одновременно рабочей атмосфере соревнования.
Московский международный турнир 1981 года проходил в комфортабельном конгресс-зале Международного центра торговли и научно-технических связей с зарубежными странами.
Комфортабельным был не только зал: в холле и в пресс-центре стояло по четыре телевизора, на экранах которых синхронно воспроизводились ходы участников.
Особенное удобство представляла эта электронная система даже не столько во время партии – ее ведь можно было наблюдать в зале, – сколько после, когда гроссмейстеры здесь же на сцене начинали анализировать игру и показывать друг другу варианты, которые они обдумывали в ходе борьбы. «Эх, поставить бы им еще микрофон, чтобы можно было слышать!» – в сердцах воскликнул один из болельщиков, глядя на одну из загадочных пантомим, которые разыгрывались практически после каждой партии. Воистину нет предела любопытству болельщиков – «подглядывать» за гроссмейстерами им уже мало – хочется еще и «подслушивать»!..
Болельщики не зря хотели бы видеть и слышать то, что происходит за кулисами. Там происходят иногда даже более интересные события, чем на сцене. Вернемся в далекое прошлое – к московскому международному турниру 1925 года. Очевидец этого турнира С. Кананыкин приводит любопытнейшие подробности встречи Ласкера и Капабланки, причем, как вы сейчас убедитесь, самое интересное для зрителя произошло не во время партии, а после нее.
«Как и следовало ожидать, партия Капабланка – Ласкер в центре внимания. Я стою вплотную к канату, на расстоянии шага от них, и стараюсь не только не упустить ни одного их движения, но… и проникнуть в их мысли. Уже после девяти ходов (!), в течение которых Капабланка дважды вставал и беспечно прогуливался, в то время как Ласкер ни разу не покинул стула и подолгу задумывался, положение экс-чемпиона стало весьма затруднительным».
Капабланка, однако, не воспользовался всеми выгодами своего положения, и вскоре соперники согласились на ничью.
«Зал был разочарован. Я тоже, конечно. А сами участники? На этот вопрос я получил ответ с помощью незабвенного Н. Григорьева (главного судьи. – В. В.), при содействии которого мне удалось стать вторым свидетелем поистине незабываемого зрелища – увидеть тех же Капабланку и Ласкера… за анализом только что сыгранной партии. Незабываемость этой сцены помимо всего прочего в ее своеобразном комизме: ведь даже при совместном анализе оба великих соперника, которые в эту пору друг с другом не разговаривали, продолжали… молчать! А объяснялись исключительно на языке вариантов.
И до чего же разительно противоположным был этот язык! «Разговаривал» в основном Капабланка. Причем сыпал вариантами в таком изобилии и сверхстремительном темпе, что его едва уловимые моим неопытным глазом мозаичные манипуляции с фигурами были похожи на неразборчивую сердитую скороговорку! Ласкер же, сохраняя олимпийское спокойствие, показавшееся, впрочем, мне ироничным, ограничивался двумя-тремя ходами-возражениями, похожими на насмешливые «реплики с места». После каждой такой реплики Капабланка нахмуривался и на несколько мгновений (всего лишь мгновений!) задумывался, вслед за чем его гневная «скороговорка» возобновлялась опять и опять… Н. Григорьев, улыбаясь, сказал мне на другой день, что раздосадованный Капабланка все пытался доказать, что он мог и обязан был выиграть во всех вариантах, а Ласкер так же молча и упорно не соглашался. И остался при своем убеждении…»
Итак, как видите, истинный шахматный болельщик хочет ощутить столкновение интеллектов, характеров, страстей не опосредствованно, не только в сражении деревянных фигурок, ведущих бои на столиках, и их дублеров – на огромных демонстрационных досках, но и – в самом прямом, в самом наглядном противостоянии или, если хотите, «противосидении» двух человеческих личностей. И это роднит его со зрителем театра.
Можно утверждать, что в природе шахматной борьбы, понимаемой в широком, в том числе и психологическом аспекте, заложено некое двуединство – человек и шахматные фигуры, фигуры и человек. Как не может быть играющего шахматиста без шахмат (при игре «вслепую» фигуры мысленно все равно присутствуют на воображаемой доске), так и не может быть фигурок, которые бы двигались без участия человека (в игре в шахматы компьютеров действует разум запрограммировавших их людей).
Это двуединство или, можно сказать и так, раздвоение нагляднее всего ощущается в зрительном зале, где болельщик, глядя на демонстрационную доску, все время держит шахматистов под надзором периферийного зрения. Иногда, в периоды осуществления стратегических замыслов либо в предвкушении готовящейся комбинационной вспышки, внимание зала целиком поглощено демонстрационной доской. В моменты же самих взрывов либо после них, когда драма уже свершилась и ничего исправить нельзя, словом, когда шахматные фигуры уже отыграли свою роковую роль, на авансцену выходят личности шахматистов.
Всякая попытка вольно или невольно нарушить это двуединство, провести между шахматистом и шахматами разграничительную межу, заставить их жить раздельной жизнью неминуемо приводит к неудаче.
Помню, участникам одного из чемпионатов СССР показали на закрытии турнира научно-популярный фильм о шахматах. Фильм был сделан опытными, умелыми кинематографистами, сделан был интересно. Но вот на экране документальные кадры: встреча двух гроссмейстеров. Камера в полной тишине, без дикторского текста, показывает крупным планом шахматиста, обдумывающего ход. Мы не видим партии, не знаем, какова в этот момент ситуация в матче. Но так ли это уж важно именно для этой аудитории – ведь она «своя», она-то поймет, должна понять? И вдруг в зале смех, который переходит в откровенный хохот. Хохочут гроссмейстеры, которым так легко представить, что испытывает сейчас их коллега. Потому что, вопреки желанию создателей фильма, позы, которые принимает один из партнеров, для нас, оторванных от контекста ведущейся им гигантской борьбы, ненатуральны, смешны, мимика его воспринимается как гримасы. Представьте себе, что в вашем телевизоре пропал звук, а на экране – трагик, темпераментно читающий неведомый вам монолог…
Авторы художественного фильма «Гроссмейстер» поступили иначе. В кульминационной сцене, где герой фильма одерживает решающую победу, мы видим не только его самого как гроссмейстера и одновременно актера шахматного театра; мы видим еще и демонстрационную доску с живущими на ней своей жизнью фигурами, видим часы, слышим их тревожное пульсирование, видим, наконец, взволнованные лица зрителей. Словом, атмосфера шахматной битвы захватывает нас в полон, мы сопереживаем вместе с героем, сочувствуем каждому его жесту. И тут уже никому не смешно.