Страница 228 из 256
Было никак не меньше полуночи.
Мысли мои болезненно обострились. Что же это все-таки было? Мрак царил необычайный.
Едва я направился к двери, из замочной скважины вырвалась крохотная светящаяся точка и принялась блуждать у меня по руке и рукаву.
В коридоре кто-то был: кто-то действительно постучал.
И все же в двух шагах от двери я резко остановился.
Меня поразила природа точки, скользившей по моей руке. Она горела холодным, зловещим, бесцветным пламенем. Но как могло случиться, что в щель под дверью не пробивалось ни единого отблеска? Свет, происходивший из замочной скважины, напоминал мне фосфоресцентное свечение глаз совы!
В эту минуту ночной ветер донес бой часов на церковной колокольне.
— Кто там? — вполголоса спросил я.
Свет погас — я сделал шаг…
Тут дверь распахнулась — широко, медленно, беззвучно.
В коридоре, прямо напротив меня, высилась черная фигура — священник в треугольной шляпе. Луна полностью освещала его, за исключением лица: я видел лишь горящие зрачки его немигающих глаз, пристально взиравших на меня.
От посетителя веяло дыханием иного мира, появление его угнетало мне душу. Парализованный ужасом, мгновенно достигшим пароксизма, я безмолвно созерцал скорбную фигуру.
Внезапно священник медленно протянул ко мне руку. В руке он держал тяжелый бесформенный сверток. Это был плащ. Большой черный плащ; дорожный плащ. И он протягивал этот плащ, словно предлагая мне его!..
Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого человека. О! Я не хотел его видеть! Но какая-то ночная птица с пронзительным криком пролетела между нами, и воздух, взбудораженный ее крылами, ударил мне в глаза, заставив меня раскрыть их. Птица продолжала летать по комнате.
И тогда — со сдавленным хрипом, ибо сил для крика у меня не было, — я обеими руками судорожно вцепился в дверь, захлопнул ее и в исступлении повернул ключ; волосы мои встали дыбом!
Странно, но мне показалось, что все мои действия не произвели никакого шума.
Большего организм мой вынести не смог: я пробудился. Я сидел в собственной кровати, вытянув перед собой руки; я весь закоченел; лоб покрылся испариной; сердце гулко и глухо билось в грудной клетке.
«Ах, — сказал я себе, — какой страшный сон!»
Однако беспокойство не проходило. Мне понадобилось немало времени, прежде чем я осмелился протянуть руку, чтобы найти спички: я боялся нащупать в темноте иную холодную длань, хватающую мою и сдавливающую ее дружеским рукопожатием.
Услышав, как спички с шумом посыпались на железную подставку подсвечника, я нервно вздрогнул. Потом зажег свечу.
В ту же секунду я почувствовал себя лучше: свет, это божественное трепетание, разгоняет мрак и успокаивает страхи.
Чтобы полностью прийти в себя, я решил выпить стакан холодной воды и спрыгнул с кровати.
Проходя мимо окна, я заметил луну, как две капли воды похожую на луну из моего сна, хотя мне казалось, что перед тем, как лечь спать, ее на небе не было; затем, со свечой в руке, я подошел к двери и, исследовав замочную скважину, убедился, что ключ был повернут изнутри, чего я перед сном явно не делал.
Эти открытия побудили меня задуматься. Мне казалось, что положение вещей начало приобретать характер весьма необычный. Я снова лег, облокотился на подушку и попытался доказать себе, что все случившееся было всего лишь ярко выраженным приступом сомнамбулизма, но чем больше доводов я приводил, тем верил в них все меньше и меньше. Наконец волна усталости нахлынула на меня, усыпила мои черные мысли и, невзирая на снедавшую меня тревогу, швырнула меня в объятия сна.
Когда я проснулся, комнату мою освещало ласковое солнце.
Стояло прекрасное утро. Часы мои, висящие у изголовья кровати, показывали десять часов. В сущности, чтобы вселить в нас бодрость, нужен всего лишь погожий день и лучистое солнышко! Особенно когда с улицы долетает разлитый в воздухе аромат и все окрестные поля, деревья, колючие заросли, рвы, заросшие цветами, мокрыми от утренней росы, полнятся свежим ветром!
Я торопливо оделся, совершенно позабыв о мрачном начале ушедшей ночи.
Окончательно придя в себя после омовения холодной водой, я вышел из комнаты.
Аббат Мокомб находился в столовой: сидя перед накрытым столом, он, ожидая меня, читал газету.
Мы пожали друг другу руки.
— Как вам спалось, дорогой Ксавье? — спросил он меня.
— Великолепно! — рассеянно ответил я (по привычке не придавая своим словам никакого значения).
Истинным было мое ощущение сильного голода: и все.
Вошла Нанон, неся нам завтрак.
За завтраком мы вели содержательные и одновременно беззаботные разговоры: только праведники умеют искренне радоваться и делиться своей радостью с другими.
Внезапно мне вспомнился мой сон.
— Да, кстати, — произнес я, — дорогой аббат, сегодня ночью я видел странный сон — непонятный и… как бы это сказать? Погодите… захватывающий? удивительный? пугающий? Оставляю определение на ваше усмотрение! Судите сами.
И, очищая яблоко, я во всех подробностях начал рассказывать ему о пугающем видении, омрачившем мой первый сон.
В тот момент, когда я дошел до описания движений священника, протянувшего мне плащ, прежде чем я начал свою фразу, дверь столовой распахнулась. В самый разгар беседы, с бесцеремонностью, присущей домоправительницам сельских священников, в свете солнечных лучей вошла Нанон и, прервав меня, вручила мне конверт.
— Вот какое-то «очень срочное» письмо, парень из деревни только что принес его для господина! — сказала она.
— Письмо! Уже! — воскликнул я, забыв о своей истории. — Это от отца. Что же могло случиться? Дорогой аббат, надеюсь, вы позволите мне незамедлительно прочесть его?
— Разумеется! — ответил аббат Мокомб, также позабыв о моем рассказе и непонятным образом воспылав таким же, как и я, интересом к письму. — Без сомнения!
Я распечатал конверт.
Итак, неожиданное появление Нанон с письмом отвлекло наше внимание от предыдущего разговора.
— Увы, — произнес я, — мой дорогой хозяин, предосаднейшее обстоятельство: едва прибыв, я вынужден уехать.
— Но почему? — спросил аббат Мокомб, отставляя полную чашку.
— Мне предписано возвращаться как можно скорее: речь идет об одном судебном разбирательстве, тяжбе необычайной важности. Я полагал, что дело будет слушаться только в декабре; так вот, мне сообщают, что процесс начнется через две недели, а так как только я могу привести в порядок необходимые бумаги, посредством которых мы полагаем выиграть тяжбу, мне надо ехать!.. О, как это грустно!
— Решительно, досадно! — воскликнул аббат. — Случится же такое!.. По крайней мере, обещайте мне, что как только все завершится… Великое дело — избавление от недуга; я надеялся хотя бы в малом поспособствовать вам… но вы ускользаете от меня! А я уж думал, сам Господь послал мне вас…
— Дорогой аббат, — воскликнул я, — я оставляю вам мое ружье! Через три недели я вернусь и, если вы позволите, останусь у вас на несколько недель.
— Не стоит так волноваться, — заметил аббат Мокомб.
— О! Речь идет о всем моем состоянии! — возразил я.
— Господь наше богатство! — просто сказал Мокомб.
— А как бы я стал жить завтра, если…
— Завтра нам неведомо, — ответил он.
Мы отправились прогуляться по саду и побродить в окрестностях дома.
Весь день аббат не без гордости знакомил меня со своими скудными сельскими сокровищами. Затем, пока он служил мессу, я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая чистый и прозрачный воздух. Присоединившись ко мне, Мокомб вкратце рассказал мне о своем путешествии в Святую землю; до захода солнца время пролетело незаметно.
Настал вечер. После простого ужина я сказал аббату Мокомбу:
— Друг мой, скорый поезд отбывает ровно в девять часов. Отсюда до Р*** добрых полтора часа пути. Чтобы уладить свои дела в гостинице и вернуть хозяину коня, мне потребуется еще полчаса; итого два часа. Сейчас семь: я незамедлительно еду.