Страница 4 из 9
Люди с таким взглядом почти всегда не ладят с начальством, а товарищами любимы с оттенком заискивания. Не будет ничего удивительного, подумал я, если окажется, что ездовой принадлежит к числу моих бывших клиентов. Я пытался вспомнить дела, связанные с неподчинением приказу или оскорблением командиров, проходившие через трибунал. В памяти всплывали разные лица, но моего ездового среди них не было…
— Голубчик, — обратился я к вознице. — Обернитесь, мне хочется увидеть ваше лицо. По-моему, мы с вами где-то встречались.
— Конечно, встречались. — Голос стал как лезвие бритвы. — Я Соловьев.
По роду моей работы мне куда чаще приходилось сталкиваться с людской ненавистью, нежели с добрыми чувствами, не раз слышал я в свой адрес проклятия и угрозы, не раз читал в глазах людей такое, что пострашнее всяких словесных угроз, но не забыть мне светлого, наркотически блестящего взгляда капитана Соловьева, когда я зачитал ему приговор военного трибунала: десять лет лишения свободы за убийство на почве ревности. Столько ненависти, ярости и презрения было в этом взгляде, что я потом долго ощущал странный холодок в лопатках, словно кто-то целился мне в спину. Конечно, отсидку ему заменили штрафной ротой, дальнейшая история бывшего капитана читалась в его плохо гнувшейся ноге…
В тот поздний вечер на лесной дороге, охваченный неуютом внезапного открытия, я припоминал как бы отдельными пятнами несчастную историю Соловьева, но не находил в ней ничего ободряющего для себя: мой спутник был человеком внезапных наитий.
Что-то изменилось вокруг: вьюга улеглась, и в открывшемся темном чистом небе встала полная блестящая луна. Порой она исчезала за верхушками рослых елей, и лес погружался в непроглядную темь, затем вновь озарялся блистающим светом. По снежным навалам вдоль дороги скользила большая четкая тень лошади, саней и возницы. Я лежал в сене, и моей тени не было видно, словно Соловьев уже выбросил меня из розвальней.
И тут я решил, что самое лучшее — это разговорить моего опасного соседа. Куда труднее посягнуть на человека, если ты вступил с ним хотя бы в словесный контакт.
— Вы были в бою? — обратился я к темной глыбе.
— Какие сейчас бои? — донеслось как из погреба.
— Но вы же ранены?
— За «языком» ходил.
— Удачно?
— Фельдфебеля взяли.
— Как вас ранило?
— Фриц заорал. Открыли огонь. Меня срезало. — Он чуть оживился от воспоминаний. — Мой напарник сразу фрица в охапку — и драпа… Ну, наши дали отсечный огонь… Вытащили меня.
— Почему не ходатайствовали о снятии наказания?
— Рано…
— Ничего не рано! С вас и судимость снимут.
— Да… как же так? — произнес он растерянно и впервые повернулся ко мне.
Ему было жарко, он досадливым движением откинул высокий, душный воротник На меня глядело исхудалое, цыганистое, темное от солнца и ветра, совсем юношеское лицо. И, уже не испытывая ничего, кроме сочувствия и живой симпатии к этому настрадавшемуся человеку, я с удовольствием сообщил ему, что еду в штрафроту как раз для разбора таких вот дел.
— А в звании восстановят? — тихо спросил Соловьев. Как это характерно для него! Другому — лишь бы из штрафняка вырваться, а Соловьеву главное — шпалу вернуть. Потеря звания ощущалась им куда болезненнее, нежели участь штрафника. Ему, кадровому офицеру, оказаться в положении рядового — было нестерпимо. Если б его отправили командиром не то что в штрафроту, а в роту смертников, он бы и бровью не повел, но трибунал унизил его, и с этим он не мог примириться.
Соловьев задал мне трудный вопрос. Трибунал может лишать звания, но ему не дано восстанавливать в звании. И все же я решил пойти на сознательную ошибку и вернуть Соловьеву шпалу. Я не сомневался, что дело выгорит; не разжалуют же вторично человека, искупившего свою вину подвигом и кровью. Забегая вперед, скажу: мой смелый ход удался — из обвинительного заключения был задним числом изъят пункт о разжаловании, а мне за превышение власти объявлен выговор без занесения в личное дело.
— Да, — сказал я твердо, — вас восстановят в звании».
Александр Твардовский разместил штрафбат даже на том свете в опубликованной в 60-е годы поэме «Теркин на том свете»:
У поэта-фронтовика Александра Межирова в стихотворении «Частый зуммер» тоже есть такие строки:
Но наиболее подробно штрафные подразделения в советской литературе описаны двумя авторами — Анатолием Ивановым и Вячеславом Кондратьевым.
Роман Анатолия Иванова «Вечный зов», по которому был поставлен очень популярный в свое время телесериал, содержит чрезвычайно подробное описание штрафной роты.
Показано принципиально важное деление личного состава на постоянный и переменный состав. «Постоянный состав, товарищ подполковник, — это офицеры и сержанты роты. Мы с Лыковым, командиры взводов, помпохоз, старшина роты, медицинский персонал… Всего человек около тридцати, — ровно докладывал Кошкин, опять же нисколько не удивляясь вопросу подполковника. Голос командира роты то отчетливо доходил до Алейникова, то пропадал куда-то, проваливался. — А остальные — переменный, значит, штрафники, заключенные. У нас дело ведь такое: кровью смоет человек преступление — снимаем судимость, отправляем в обычные войска. А в роту поступают новые. Потому и переменный называется»[16] — объясняет командир сто сорок третьей отдельной армейской штрафной роты капитан Кошкин начальнику штаба двести пятнадцатой стрелковой дивизии, которой временно придана рота, подполковнику Демьянову устройство своего очень непростого подразделения.
«Заметив двух офицеров, бойцы немного умолкали, с каким-то интересом и любопытством провожали взглядами Кошкина и Алейникова. Попадавшиеся навстречу солдаты вытягивались и отдавали честь по всем правилам. А это уже говорило о многом.
— Чувствуется, уважают тебя, — сказал Алейников.
— Ага, — ответил не оборачиваясь Кошкин. — Под Валуйками на ночных тактических занятиях дважды в меня стреляли…
— Ну что у тебя? — спросил Кошкин. — Это начальник нашей санчасти.
— Палатки развернули, Данила Иванович. Двенадцать санинструкторов прибыло из запасного полка… Ничего, завтра мы справимся. А на чем тяжелораненых будем в армейский госпиталь увозить? — Начальник санчасти говорил это, пыхтя и отдуваясь. — Я дал заявки в дивизию и армию. Подполковник Демьянов говорит, что у них свои люди умирают, не могут вывезти. Не хватало, говорит, чтоб еще штрафников каких-то… А штрафники что же, не люди? И в штабе армии не обнадежили.
— Ладно. Сейчас пообедаю и займусь всеми делами… «Мыльников» много?
— Четверо, Данила Иванович. Двое из третьего взвода, по одному из четвертого и шестого.
— Сволочи… — И повернулся к Алейникову: — Мыло глотают некоторые умельцы перед боем. От этого прямая кишка выпадает — и месяц госпиталя. Судить подлецов!
— Да оформим, — сказал начальник санчасти вяло.
— Ладно, иди.
Лейтенант-медик ушел, Кошкин долго ковырялся в тарелке, потом бросил вилку.
— До чего только не додумаются! Вот, даже мыло едят… Смердят на земле, а жить тоже охота…»[17]
14
Твардовский А.Т. Теркин на том свете // Твардовский А.Т. Поэмы. — М.: Книжная палата, 1988.
15
Межиров А. Частый зуммер // Межиров А. Тысяча мелочей. Лирика. — М.: Современник, 1984.
16
Иванов А. Вечный зов.
17
Иванов А Вечный зов.