Прикосновение к невозможному

Тонкая невидимая спираль, так медленно и одновременно так стремительно приближавшая нас к заветной высшей точке, наконец, сжалась в последний раз – и обрела покой. Момент наслаждения, к которому мы шли… несколько минут, несколько часов? – был, как всегда, коротким и нестерпимо ярким, даже, наверное,

слишком

ярким, почти ослепляющим, хотя вряд ли так можно было сказать о чем-то, не имеющем отношения к телу. Авирона прикрыла глаза, пытаясь восстановить дыхание и успокоить сердцебиение, а потом взглянула на меня из-под опущенных ресниц. Я

ждал

, хотя это стоило мне больших усилий – клятва предназначения нас не связывала, она была старше, а это означало, что я могу получить отрицательный ответ на свой невысказанный вопрос. Авирона улыбнулась и повернула голову, подставляя мне шею:

– Пей.

Кровь темных существ – например, вакханок – приносит с собой сонное апатичное состояние, в какое можно впасть после сытного обеда. И только кровь карателей оказывает противоположный эффект.. В отличие от крови вакханок, привыкания она не вызывает, но желание еще раз почувствовать вкус того же существа практически непреодолимо. И хочется пить, не останавливаясь, выпить столько, сколько сможешь. Так, как это было в далеком детстве, когда мы припадали губами к уже знакомым ранкам на запястье создателя, а он гладил нас по голове, и его кровь казалась самой сладкой на свете. Но много я не смог бы выпить даже при большом желании, а поэтому сделал всего лишь несколько глотков и положил голову Авироне на плечо.

Сейчас мы могли поговорить. Она могла рассказать мне, каково это – когда желанная свобода становится бременем, когда, прожив на этом свете четыре тысячи лет, ты внезапно понимаешь, что нужно учиться жить заново, когда ты кажешься себе нелепым и чужим и думаешь, что вот такому-то тебе точно нет места ни в одном из двух миров. Я мог рассказать ей, каково это – любить женщину много веков, а потом, прожив с ней короткие двести лет, расстаться навечно. О том, что в одиночестве каждого из нас виновна не только десница Великой Тьмы – отчасти мы выбираем его сами, и делаем это

сознательно

.

В критических ситуациях и в моменты принятия сложных решений каждый из нас мысленно обращается по самому странному адресу. Мы обращаемся к существу, которое для нас до сих пор является самым родным и близким, несмотря на то, что оно отпустило нас и заставило его забыть, и мы даже не помним его лица: к своему создателю.

Что бы ты сделал в такой ситуации, отец? Ты поступил бы так же, как я, или пошел бы другой дорогой?

А потом напряженно вслушиваемся в тишину, не зная, чего боимся больше: ответа или же его отсутствия. Хоть и понимаем, что ответа не будет. А что бы ты сделал в

моей

ситуации, отец? Мои «правильно» и «неправильно» никогда не были четко определены, а теперь ориентиры пропали вовсе…

Об этом я тоже мог рассказать Авироне. А она могла доверить мне те вопросы, которые она задает своему создателю. Но мы молчали. Сейчас нас объединяли не секс, не любовь, не дружба и не привязанность. Нас объединяло то, что еще никто не посмел

облечь в слова

– и поэтому нам не нужно было слов.

День выдался теплым и солнечным – как раз такой день, когда дома сидеть невозможно. Сегодня моя прогулка длилась дольше, чем обычно, и я набрел на деревушку, расположенную неподалеку от берега. У воды играли дети, а чуть поодаль мужчина с пышной седой шевелюрой сидел на траве и смотрел вдаль. Рядом с ним стояла светловолосая девочка лет десяти – она тоже вглядывалась в синеву неба, наверное, пытаясь понять, что же там такого интересного.

Мужчина и девочка оказались идеальными моделями – они просидели на одном месте достаточно долго, и я успел сделать набросок пастелью, а потом отдал его им и поблагодарил за терпение (пусть они и не знали, что их кто-то рисует). Девочка взяла набросок в руки и долго разглядывала его. Я не убавил и не прибавил ни одной детали: только изменил цвет ее платья. До этого оно было нежно-розовым, а теперь стало темно-синим. Совсем как шарф, который оставила мне на память моя гостья. Пожалел я только об одном: в наборе пастели, который я взял с собой, не было достаточного количества оттенков для того, чтобы передать глубину цвета.

Где ты сейчас, Авирона? В Штатах? В Австралии? Может, в Африке? Или живешь среди белых иерусалимских стен? Ну, а, может, гостишь у Даны в нашем с ней парижском доме? Вы пьете чай или кофе и говорите по душам. С ролью собеседника Дана справляется на порядок лучше, чем я, было бы глупо это отрицать. Где бы ты ни была, что бы ты ни делала – мы оба сделали свой выбор. Порой нам действительно нужно понимать, что счастье бывает быстротечным. Но, как ты говорила мне, понимание не дается сразу.

Нам еще предстоит понять.

Дана

1875 год

Франция, Париж

Солнце уже скрылось за горизонтом, когда я решила, что пора бы отправляться домой. Нет, не то чтобы мне было скучно и одиноко здесь, среди полей. Совсем наоборот: будь на то моя воля, я бы тут поселилась. Вообще не носила бы платьев (шнуровку одного из которых как раз затягивала – не могла же я появиться в городе в таком виде, в каком загорала днем), делала бы, что хотела… тут не было только одного:

еды

. Поля, будь они хоть самыми красивыми на свете, были безлюдны. А это означало, что рано или поздно мне пришлось бы отправиться на охоту. Чем я, собственно, и собиралась заняться.

Наскоро перехватив волосы лентой, я огляделась, а потом прислушалась и принюхалась. Вокруг никого не было, и, недолго думая, я приняла решение прогуляться в направлении ближайшей деревеньки: скорее всего, встречу кого-то по пути, и можно будет возвращаться в Париж. На самом деле… не думаю, что этот процесс можно было назвать

охотой

. Отсутствовал элемент азарта, который еще несколько сотен лет назад заставлял нас пускаться в очередную погоню за людьми. Ну ладно, ладно. Я называю это охотой потому, что мне

нравится

это так называть. У меня есть право на развлечение. Я каждый день нахожусь в скучном напыщенном высшем свете в компании пустоголовых смертных, которые только и умеют, что обсуждать сплетни и фасоны модных платьев. Причем, если в первом знают толк, то в последнем ничего не смыслят.

Просто так исчезнуть из Парижа я не могла: меня держали дела. Салон, например. Вместе с тем, с каждым годом мне все сильнее хотелось отсюда убраться. Париж хорош в малых дозах. Уехать бы куда-нибудь очень далеко. За океан, например. Когда мы с Винсентом не были привязаны к одному месту и возвращались сюда раз в несколько лет, дела обстояли на порядок лучше. Дернул же меня черт завести салон? Когда я там уже по меркам смертных состарюсь и смогу оставить это шумное гнездо какой-нибудь суматошной дамочке?

Я брела по обочине дороги босиком, неся туфли в руках. Интересно, где сейчас Винсент? Зная его, живет где-нибудь в спокойном месте, там, где нет людей – ему, в отличие от меня, бегающая и вопящая еда не требуется. Он может прожить так хоть несколько веков, и ему даже в голову не придет, что неплохо было бы показаться в обществе. Пару раз у меня появлялась мысль о том, чтобы узнать, где он, может, даже

навестить

… но потом я понимала, что делать этого не стоит.