Страница 5 из 7
* * * В отечестве синих небес, в оконце болотной воды шумел, запрокинувшись, лес, мерещился холод звезды. Бреду от куста до куста под скрипы попутных телег, минуя грибные места и гать из березовых слег. И чую смущенной душой, что в тихо густеющей мгле толики тепла небольшой уже не хватает земле. Выходит, настала пора вернуться в пустое жилье и явной работе пера все тайное вверить свое. Веселые мысли внушать о долгой зиме впереди, холодным простором дышать до колющей боли в груди. * * * Талое озеро среди ландшафта, гнезда пустые в роще вороньей. Кажется, вброд переходит ольшаник тихое небо с дорогою вровень. Словно бы камень литографический кто приложил к снегам ноздреватым, чтобы явился рисунок травинки с завязью ландыша, что назревает. Все невозможней пуститься обратно, будто корнями в тебя поврастали заросли эти и свет из дубравы, где колея почернела местами. Долго метался и колобродил, не согревали кумиры чужие. Может, и были они благородней, но ни один — непросохшей ложбиной. Ни одного не помянешь отныне — стоит шагнуть на дощатую кладку, шарик рябины и воздух теплыни под языком ощутив, как облатку. ДОРОЖНАЯ ФАНТАЗИЯ В районной гостинице, дивно пустой, сегодня встаю на постой. Случайный сосед заглянул невзначай, к себе зазывая на чай. И чтобы дорожный блюсти этикет, я снедь собираю в пакет — подсохший за долгие сутки езды набор холостяцкой еды. Блаженно застолье январских ночей при свете казенных свечей. «Какие снега!..» — возглашает сосед прелюдию долгих бесед. О эти беседы в средине зимы, в которых участвуем мы — невольники службы и черной пурги, что крутит — ив окнах ни зги. О чем — не упомню… Скорее всего — о музыке века сего, о жизни и смерти, схлестнувшихся вдруг стремительней вольтовых дуг. Он Пушкина чтит и, почти нараспев, на койку присесть не успев, «Послания» выплеснет горечь и гнев, внезапно лицом побледнев. …С поленьев сосновых стекает янтарь. Качаются тени, как встарь. Плывет безрассудное пламя свечи. Трубят егеря–усачи. По тракту тобольскому вьюга трубит. За картами вечер убит. В четвертом часу упадает из рук горячий и горький чубук. Пора бы давно прокричать петуху… Закутан в медвежью доху, с крыльца ледяного, курчав, невысок, — сбегает в дорожный возок. * * * Грохочут платформы. Ползут зачехленные пушки. Тяжелое солнце склонилось в пустой березняк… Проснусь на разъезде. Услышу, как в щелях теплушки поет темнота и свистит азиатский сквозняк. И сердце сожмется в предчувствии жизни и славы, как будто бы снова нам машут и машут вдогон под вскрики гармоник на станциях целой державы, откуда уходит на малых парах эшелон. Дневальный в печурке шурует смолистым поленом. Над дальнею стрелкой горит семафора рубин — последняя искра в порядке Вселенной нетленном, когда засыпаешь, уткнувшись щекой в карабин… * * * Боярышник светит рассеянно на склоне вечерней зари. И корень, как шнур из розетки, тянется из земли. Лампу забыли серебряную в комнате на столе. Тихо прошли под деревьями по глинистой колее. Оглядывались и все видели, бредя по сонным полям, — свет этот удивительный во глубине полян. * * * Если верно, что комната — это портрет постояльца, узнавай меня в хламе обоев и в книжной пыли, в разговорах с тобою, которые не состоятся, в состояньях бессонниц, куда бы они ни вели. Узнавай меня в скрипе сухих половиц под ногами, в стуке старых часов, в повороте дверного ключа, в сквозняке через дом, в этой непритязательной гамме, что сыграет гроза, где‑то в дальней степи грохоча. И в дороге сквозь лес узнавай, и в коричневой дымке, и в тени от копны свежескошенных вянущих трав, в тонких нитях слюды, что плетут пауки–невидимки, проявляя в работе спокойный старушечий нрав. И–когда свечереет и длинные тени из сада сквозь веранду потянутся легкой, бесшумной чредой — узнавай меня в пенье рожка, пробудившего стадо у недвижной реки, под зеленой горячей звездой. И, узнав наконец, торопливо сбегай по ступеням, и, смеясь или плача, мне руки навстречу тяни… Ночью ветер в саду прошумит и смешается с пеньем темноты, окружающей дом, погасивший огни.