Страница 2 из 5
– Хочу на саксе.
В комиссионке продавался кларнет. Витенька с удивлением наблюдал сам за собой. Как ловко его рука вытащила содержимое маленького чемоданчика. Будто много лет каждый день вынимала для дела все пять частей, лежащих в бархатных лунках. Как быстро и точно собрал он кларнет, который видел вблизи впервые! Как приладилась рука к незнакомому инструменту, слилась с ним в одно целое. Как было удобно ею, не очень длинной и вовсе не длиннопалой его рукой, перебирать клапаны-«подушечки» и одновременно обнимать мундштук губами.
Но… Витя был обескуражен: он дул, а звука не было. Продавец протянул ему «трость», почти прозрачный кусочек, выточенный из стенки сухого полого камыша. И по наитию Витя догадался, что его надо зажать «лишним», оставшимся в футляре кольцом. Принцип свистульки из акациева стручка: створка к створке с просветом для воздуха. Прошли годы, но каждый раз, ставя на мундштук «трость», Витенька удивлялся самодельной неповторимости инструмента. В училище Витя научится делать «трость» из полых трубочек, которые попадали в Москву из Кировабада или Алжира. Научится с первого взгляда распознавать, какая «трость» делает звук легче и крылатее, а какая нагружает его вязким смыслом и выразительностью.
…А тогда звук получился. Родился от трепета губ и трепета полупрозрачного стебля тростника. Того самого тростника, который древние мудрецы сравнивали с человеком. Живой тот тростник колышется на ветру, и гнется, но не ломается, и звучит, когда полнится дыханием Творца. Но всё это пришло позже, из прочитанных книг. А тогда, в магазине, Витенька впервые ощутил кларнет так, как ощущал его все годы позднее – частью себя.
Голос инструмента вовсе не походил на тот, сверкающий металлом, из мечты. Чёрное деревянное тело кларнета, оглаженное руками французского мастера, взлелеяло, взрастило совсем иной звук – округлый, мягкий. Но именно этот – прерывный, жалующийся и грустный – оказался истинным голосом Витенькиной души, только рождающейся, только заявляющей о себе в глубинах его существа.
Кларнет был им самим. Даже не продолжением, а им. Как руки, ноги.
Лет через двадцать, уже в Израиле, убегая от собственного дара и собственной судьбы (об этом все повествование), Витенька заведёт саксофон. Легко извлечённый из металла звук, похожий на женский голос, сверкнет тысячью солнечных лучей, унесшихся в пространство.
И Витенька убедится, что владеет инструментом классно, блестящий саксофон покорился ему беспрекословно. Но остался сам по себе. Кларнет же с первой секунды владел им, а Витенька – кларнетом. По праву взаимной незаменимости. На равных.
Но вернёмся в то время, в Москву, на Таганку.
К сыну Витеньки (и к Витеньке, значит) подступал тогда выбор: вуз или армия. Выбор был ещё хуже (уже). Потому что из вузов годился один – консерватория. Армия же совсем не годилась. Миша унаследовал от папы и мамы музыкальные гены, но генов житейских от них не получил.
Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками.
И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и «здравствуйте!» не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!
Это только тупой военком мог увидеть в нём солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном сыночке, подарок солдатской роте. То-то забава, то-то мишень для битья и насмешек! Ни нагнуться, ни подтянуться, ни упасть, ни отжаться. Афганистан был уже позади, Чечня ещё впереди, но и без войны отдать Мишу в армию – равнялось потерять. А попасть в консерваторию оказалось очень непросто.
Конечно, имел Миша на неё все права.
В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.
Но… Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала, – норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь, – меньше денег. Но надо, надо для деток…
Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано:
«У Юрека». До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима «разогревали» первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, – другого, тогда ещё запрещённого) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же – снова к «Юреку» собирать к полуночи пьяные чаевые.
Но однажды Витя отменил второе пришествие к «Юреку». Из театра – домой. Из-за отсутствия Мани – к Самуилу Абрамовичу.
Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу – всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.
– Что, Витенька, что случилось? – конечно же сочувственно спросил адвокат.
– Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.
– Поздравляю!
– Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства…
– Какие? – продолжал интересоваться сосед.
– Неблагоприятные…
Самуил Абрамович подумал: суеверная боязнь спугнуть удачу. Витя угрюмо настаивал, что всё сорвётся.
Но ведь всё складывалось прекрасно.
Мэтр, мировая знаменитость (не Кароян, по Витенькиной оценке, но всё же) почтил чеховскую премьеру в театре, где служил Витя. В оркестровой яме об этом даже не знали – кто помнит в драмтеатре о музыкальной «подсобке»? Между тяжёлыми женскими вдохами и выдохами на сцене и грустным свистком паровоза за сценой должен был Витенька влепить в звуковое пространство несколько фраз из «Мелодии» Глюка. Влепил. Может, из-за вечной своей спешки к «зелёным», созревающим в алкогольных парах, что-то сместил в ритме. Может, напротив, выдал «на автомате» немыслимую чистоту. Чем мог задеть он хозяина самого большого, самого академического, самого орденоносного оркестрища? А только – задел.
Витенька ещё рвался к такси, всё в нем еще отсчитывало привычные интервалы: театр – такси – кафе – доллары – слава Господу, дом. Поэтому разговор с мэтром в директорском кабинете звучал более чем на равных. Ну, сделал Витенька мэтру одолжение, ну, согласился прийти утром на собеседование…
И только выйдя на улицу, Витенька понял, что так вот и выглядят повороты судьбы.
– Витенька, поздравляю! Витенька, желаю… – пытался растормошить партнёра по выпивке Самуил Абрамович. Витя посмотрел на соседа как-то странно. И пить рислинг не стал. И в следующие дни Витя ходил смурной. Не грустный и не весёлый. Растерянный? С чего бы?
Витеньку брали вторым кларнетистом.
Но зарплата, как у первого. Персональный оклад – так почетно это звалось. Конечно, по всем советско-капиталистическим представлениям грянувшей перестройки повышенный этот оклад и рядом не лежал с чёрным налом, ждавшим артиста вечерами на ресторанных столиках. Меньше половины? меньше трети? меньше четверти? – гадал поднаторевший в ставках теневой экономики сосед-адвокат. Витенька грустно полагал, что это «меньше» на деле, за вычетом налогов, окажется куда больше.
Но часть потерь покрывали неписаные обещания мэтра.
Нескончаемые зарубежные поездки, раз. Для второго кларнета нагрузки при этом минимальные, а удовольствия – как для всех. Высшее из этих удовольствий – гарантированная валюта. Та, что отпущена на завтраки, обеды и ужины. Себе в гостинице – чай с кипятильником. Валюта – Мане и деткам. Будут и другие блага. Мише и Саше, скажем, разные мелочи. Именно мелочи несут в себе самые истинные, самые долгие радости. Какой-то брелок, бронзовый «мальчик пис», случайно подаренный Вите на улице иностранцем, занимал Мишу полгода: он, сидя в наушниках, смотрел на мелкую деталь мелкой платики и улыбался. А шляпка, привезённая из Польши, делала Сашу такой милягой.