Чтиво

Первого числа каждого месяца он переводил деньги независимому книготорговцу в Сан-Диего. Ровно через три недели получал бандероль, адресованную Артуро Пимьента. Затея съедала почти все его жалованье. Он не скупился. На что еще тратить деньги? Заказ состоял из четырех книг в мягкой обложке, суливших неспешное приятное чтение. Одна — какой-нибудь классический роман, прочесть который все было недосуг. Другая по выбору книготорговца — дамы, отдававшей предпочтение современной беллетристике, которая получила благожелательные отзывы солидных рецензентов. Третья и четвертая варьировались. Пфефферкорн любил биографии, исторические и научно-популярные книги. Нынче, под Рождество, он выбрал детектив, который потом отдаст брату Мануэлю, шлифовавшему свой английский, и «Силу и славу» Грэма Грина, которую перечтет и подарит падре.

Не доев обед, Пфефферкорн укрылся в своем сарайчике. Повесил шляпу на гвоздь, сбросил башмаки и сел на койку, устроив бандероль на коленях. Пропустил бороду сквозь пальцы, растягивая сладость предвкушения. Пядью смерил посылку. Из-за пятой книги в твердом переплете объемистее обычной.

Существовал ритуал. Пфефферкорн начинал с обложки. Если имелась иллюстрация, он оценивал ее как произведение живописи: композиция, перспектива, динамичность. Если оформление было абстрактное, он прислушивался к своему настроению, возникшему от того или иного цвета. Интересно, соответствует ли оно содержанию книги? Ладно, поживем — увидим. Потом вслух читал тексты на клапанах, выискивая в них скрытый смысл и снисходительно прощая чрезмерность эпитетов. Затем открывал страницу с выходными данными и первым делом смотрел информацию Библиотеки Конгресса. Любовался аккуратным классификатором. Потом читал биографию автора, сметывая имена, организации, города и хвалебные отзывы в единое полотно. Умалчивание было всего красноречивее. Если писательница, выпускница престижного университета, лишь через десять лет издавала свой первый роман, было ясно, что за это десятилетие она пережила немало отказов. Другие авторы похвалялись ученой степенью, словно объясняя, почему так замешкались с книгой. Иные живописали свои тяготы, повествуя о времени, когда работали таксистами, разносчиками пиццы, официантами и судебными курьерами. Подразумевалось, что сама судьба уготовила им путь в литературу. Все это было понятно и простительно.

Потом он разглядывал фото, стараясь вообразить автора за завтраком или в очереди к врачу. Представлял, каковы он или она в роли брата, сестры, любовника, наставника, друга. Как автор звонит своему агенту, пытаясь рассказать о замысле, терявшем всякий смысл, стоило его облечь в слова. Представлял его огорчительное открытие: мысли разных людей не созвучны, и коли он хочет поведать свою историю, то надо сесть к столу, чтобы писать и переписывать, создавать и переделывать. Представлял смятение автора, когда тот понимал, что творение его никогда не будет в полной мере таким, каким виделось в мыслях. Писательство невозможно. Многие полагают, что книги — фабричные изделия, какие штампует гигантская машина. Вовсе нет. Книги пишут несовершенные люди. Именно ради их несовершенства и стоит читать эти сочинения. Перенося свое несовершенство на бумагу, они становились всемогущи. Книга — мягкая машина,[31] которая превращает своего создателя в божество. Это невозможно, однако происходит каждый божий день.

Если невозможно писательство, думал Пфефферкорн, то чтение еще невозможнее. Кто читает искренне, отважно, сострадательно и бесстрашно? Кто так умеет? Слишком уж много допустимых трактовок, слишком велик провал между словом и мыслью: бездонная пропасть ненужного сочувствия.

118

Пятая книга имела красный библиотечный переплет и золотое тиснение. Нарушая ритуал, Пфефферкорн сразу открыл последнюю страницу.

Хотелось огорчиться, но огорчение предполагает долю неожиданности, а он вполне четко представлял, что его ждет. В исправленной версии «Василия Набочки», выпущенной Западнозлабским народным издательством, имелась финальная песнь неизвестного авторства. Не дождавшись противоядия, царь умирает, и убитый горем царевич Василий, отрекшись от престола, передает царские земли народу. Он ведет жизнь простого человека — возделывает поля и пасет коз, обретая спасение в ручном труде, — и в конце концов находит упокоение под чахлым деревом на лугах Западной Злабии. Тяжеловесное, поспешное и неумелое творение. Худшая разновидность агитпропа. Надуманный сюжет, смутные образы, ходульные персонажи.

Пфефферкорн смеялся до слез.

119

За три дня до Рождества он совершил паломничество. Автобус высадил его на пыльном перекрестке поселка в тридцати милях южнее его деревни. Он сходил на рынок и на площадь. Полюбовался фресками. С гордостью отметил, что его колокол лучше местного.

Проверил, нет ли слежки.

В глубине bodega[32] отыскал таксофон.

Вставил карту.

Набрал номер.

Гудок.

Второй.

Когда-то они условились отвечать после четвертого звонка.

Третий.

— Алло?

Сердце ухнуло. Казалось, он втягивает воздух через соломинку.

— Алло, — повторила дочь.

Голос усталый. Тяжелый день? Хотелось ее утешить. Сказать: «Все будет хорошо. Давай я тебе помогу». Но он не мог этого сказать. И помочь не мог. Но только безмолвно молил ее не разъединяться. Не вешай трубку. Еще раз скажи «алло». Или молчи. Только не вешай трубку. Скажи что-нибудь. Скажи «вас не слышно». Скажи «перезвоните». Хоть что-нибудь скажи. Рассердись. Заори. Но говори.

Заплакал ребенок.

Она повесила трубку.

С минуту он не шевелился. Трубка оттягивала руку. Он осторожно вернул ее на место. Таксофон отдал карту. Он сунул ее в карман. И пошел ждать автобус.

120

Утром, когда он вернулся с рынка, его встретил брат Мануэль:

— К вам гость. Я попросил его обождать в ризнице.

Пфефферкорн отдал ему пакеты и прошел в церковь. Стукнул в дверь.

Встреча лицом к лицу.

— Привет, Янкель.

— Привет, Билл.

— Похоже, ты не очень удивлен.

— Теперь меня трудно удивить.

— Тебе идет борода, — сказал Билл. — Придает внушительности.

Пфефферкорн улыбнулся:

— Как ты?

— Для покойника неплохо. — Билл огляделся: — Ты хорошо устроился.

— Хочешь взглянуть?

— Не откажусь.

Прошли в сарайчик.

— Вполне отвечает моим запросам, — сказал Пфефферкорн. — Правда, очень не хватает швейцара.

— Зато есть священник.

— Верно.

Взгляд Билла задержался на книге в красном переплете, брошенной на койку:

— Кажется, я знаю, что это.

— Ознакомься.

Билл открыл последние страницы поэмы. Прочел финал и захлопнул книгу:

— Да уж, дерьмо.

Пфефферкорн кивнул.

— Сам-то что-нибудь пишешь?

— Нет, с этим я завязал.

— Жаль.

— Не жалей, — сказал Пфефферкорн. — Я не жалею.

— Ни капельки?

— Сказал все, что хотел.

— Очень уверенное заявление.

— Когда знаешь, не сомневаешься.

— Значит, быть посему.

Пфефферкорн кивнул.

— Снимаю шляпу, — сказал Билл. — Писатель, который умеет вовремя замолчать, — большая редкость.

Пфефферкорн улыбнулся.

— Карлотта шлет привет, — сказал Билл.

— Мой ей поклон.

— Просила сказать, что благодарна за письмо.

Пфефферкорн промолчал.

— Она не сказала, что в нем, но я понял, что ей оно очень важно.

Повисло молчание.

— Прости, — сказал Пфефферкорн.

— Все нормально.

— Я думал, ты умер. Прости.

— Что было, то прошло. — Билл кинул книгу на койку. — Прогуляемся?

— Охотно.

Пошли к океану. День выдался прохладный и пасмурный. Серые чайки закладывали круги, лишь слегка выделяясь на фоне серых облаков. Ободранные рыбацкие лодки лежали на песке, точно павшие солдаты. Ветер сеял солеными брызгами, ерошил волосы и заставлял шмыгать носом. Прошли с полмили. Зазвонил колокол, отбив девять полнозвучных ударов.

31

Аллюзия на одноименный роман Уильяма Берроуза, в котором человеческое тело называется «мягкой машиной».

32

Винная лавка (исп.).